попадались и гибли: стоило оставить стакан с водой, и они тонули, даже не успев повредить усики. То была жизнь краткая, без непокорства. Казалось, они жили историей, гораздо более значимой, чем их собственные. И, такие бесполезные и блестящие, превращали мир во вселенную.
Паук сплел уже не одну паутину на окне, когда она направилась в путь, какой приведет ее к центру городка.
Здания, выложенные изразцами, стояли у самой воды, и весь городок будто вытянулся в один ряд для тех, кто явится из моря. Позади этого ряда все беспорядочно громоздилось, разрушаясь в жаре и рабстве, и женщины сидели у окон, глядя на редкие облака или наблюдая дощатый причал, что связывал землю с парусниками и лодками.
По ночам море темнело, а причал белелся, и взлетали ракеты, с треском разрываясь над крышами и будя людей. Пока молчанье глубокой ночи не возвращалось и узнавались снова успокаивающие удары волн.
То был час, когда дозорные начинали свой обход и с терпеньем высвечивали время от времени предметы из мрака. Поутру волна спадала, день рождался свежий, ветреный. Но постепенно остров просыхал снова, и к десяти городок был уже сух — причал пылал, путешественники на нем, ослепленные, мучились натощак: улицы были как в огне.
Все это Лукресия видела, едва ступив на землю поселка. То была ее земля обетованная.
Где бы ни создавался город, она уж тут как тут, чтоб строить его: электрические провода бара блестели алым шелком фонариков, и старуха, ползая на коленях, мыла лестницу.
— Кофе с молоком, пожалуйста, — сказала Лукресия, хмурясь, но радуясь.
И уже когда почти стемнело, усталая от ходьбы, она увидела наконец, как открылись двери консультации доктора Лукаса и оттуда вышел тяжелой походкой мужчина. Он показался ей довольно постаревшим, но, однако, таким же спокойным, каким она его знала. Она быстро пересекла мостовую и преградила ему путь, тихонько смеясь.
В полутьме она не видела его удивленного лица, но услыхала глухой голос, прошептавший ее имя, и нахмурилась, поняв, что она все еще та самая, кого можно называть Лукресия Невес из Сан-Жералдо.
Они совершили прогулку по местному парку, как прежде гуляли по парку предместья. Врач показывал ей общественные здания и памятники… А вдалеке высилась лечебница, где его жена находилась теперь постоянно, что вынудило его перенести свою консультацию на остров.
Лукресия шагала рядом с ним, городок тупо темнел, огни зажглись наконец. Врач даже купил ей кулечек конфет, Лукресия с беспокойством смотрела в темное небо.
Рассказывала ему о Матеусе, о доме на Базарной Улице, но сквозь ночь, которую море полнило солью, ничто не получало своего завершения, ветер приносил и уносил слова, и дорожные столбы криво отражались в воде.
Доктор Лукас был спокоен, как человек, который действительно работает. Было как-то даже унизительно замечать, как, сильный и малоречивый, он не раскрывался и не замыкался в себе. Врачу Лукресия не должна была говорить о блузке, какую собирается вышивать; она всегда подражала своим мужчинам.
Быть может, дом среди роз был лишь начало, и уже этой ночью узнает она другой порядок вещей… и ей уже хотелось притронуться к этому новому, и опять повеяло от доктора Лукаса неизвестностью в том, что способен он совершить и что старалась она угадать, наблюдая за ним, словно могла пособить ей в этом своей темнотою опускающаяся ночь.
Когда он помогал ей надевать пальто и пока проводил рукой за ее плечами, на краткий миг Лукресия Невес отклонилась назад… Стали более живыми его движенья? Угадал он что-то? Или ей показалось?
От неизвестности туманный свет зажегся на одном из фонарей, и миг этот зазоло-тел в ночи, от неизвестности и удовольствия маленькая женщина глубоко дышала, задумчиво следя глазами за машиной, трясущейся по неровным камням: колеса скрипели, и доктор Лукас рассказывал, что сделано им за сегодняшний день, а она прерывала его, кривя губы.
— Доктор Лукас, доктор Лукас, вы слишком много работаете! — говорила она, пользуясь случаем, чтоб тронуть его за рукав.
Врач, поблескивая усталыми глазами, смеялся над нею…
— Ах!.. — вздохнула маленькая женщина.
— В чем дело?
— Да вон та звезда, — сказала она со слезами на глазах, в порыве искренности, какая, ища выраженья, оборачивалась ложью… — Просто я обернулась и увидала звезду, — добавила она, купаясь в прелести своей лжи.
На сей раз доктор пристально взглянул на нее сквозь темноту.
Она покраснела. Но он смотрел на нее с силой и пониманием, ведя ее, уже с начальной суровостью, через темную дорогу и опасаясь дотронуться до нее.
Еще минута — и это опасенье сделало шаги обоих неустойчивыми и подвело к какой-то крайней черте. Все было так чудесно, и Лукресия Невес Коррейя уцепилась левой рукой за тяжелую ветку, которая свесилась так низко, что растрепала узел ее волос, вырвав у нее восклицание, восторженное и горестное немножко.
— Вот видите, — сказал он голосом ясным и сильным, — в эту ночь, такую прекрасную, мне придется работать, — сквозь темноту он смотрел на нее, сурово внушая ей, чтоб держалась более достойно…
— …Невозможно! — вскрикнула она томно, дыша радостно всей грудью и не внемля никаким предостережениям…
— Вам хорошо видно? — спрашивал врач настойчиво.
Хотел, что ли, показаться ответственным за то, что сам вызвал?
Чувствовал себя виноватым? Она повиновалась, полуоткрыв рот.
— Пришли… — тугая дверь полуоткрылась, и мужчина улыбнулся, — ну, прогулка была вам полезна? — спросил он уже другим тоном.
— Очень полезна, доктор.
Он что, сердится? Жабы сипло кряхтели где-то рядом.
— Уж и не знаю, как вас благодарить, доктор… — говорила она с усилием, что-то больше обычного разгоревшись, волосы трепались на ветру.
— Тогда не благодарите, — отвечал он резко.
О, как он недоволен!
— Ладно, доктор.
Сквозь темноту, смутно освещенную близостью моря, он смотрел теперь на нее с любопытством, почти забавляясь, — и улыбнулся наконец.
— Ну тогда доброй ночи, идите отдыхайте.
Он протянул руку, думая встретить ответный жест, и невольно коснулся ее локтя — она побледнела: «Доброй ночи», — ответила она, и мужчина пошел прочь по упавшим листьям.
Лукресия Коррейя постояла в нерешимости у дверей своего дома, удержанная на высотах, где пребывала, жабьими голосами, рассеянными вдали. Кашлянула, запахивая пальто. Отбросила ногой камешек.
Затем вошла в дом и зажгла свет. Внутри все было невесомо, проветрено. Кровать, стол, лампадка. И не дотронешься — все вещи такие легкие, острые, прямые на ветру. «Почему я не подойду и не потрогаю их?» Не смогла и поежилась от холода.
Потом, зевнув, разделась и легла. Какая-то мирная радость уже начинала разливаться по телу вместе с первой теплотой, зубы словно отточились, и ногти отвердели, сердце наконец ощутилось в груди мелкими жесткими ударами. И она погрузилась в ту крайнюю усталость, в какой не полюбилась бы ни одному мужчине. Усталость, и раскаяние, и ужас — бессонница под светотенью фонаря за окном.
Она не хотела вступать на дорогу любви, то была бы реальность слишком кровавая — фонарь вдруг выхватывал ее из темноты, как молния, и освещал ее лицо, такое чуждое сладострастью!..
В темноте она вновь видела перед собою бальные залы, замершие под ярким светом, и людей, объятых ужасом в неподвижном танце, — автоматическая реальность, автоматическое удовольствие… — она отпрянула, бледная, от этого виденья… «Ах», — вздохнула она изумленно.
