что их оставляют в покое. И это не глупость: считая их не террористами, но скорее нашалившими мальчишками, Кадыров наверняка избежал многих рецидивов. Сами же боевики не могут «выйти из леса» иначе, нежели разоблачив прозвища или фальшивые имена некоторых из своих собратьев по оружию; как бы там ни было, трудно сказать, обязывают ли их еще пытать других пленных повстанцев – эта практика была широко распространена несколько лет назад и подтверждена свидетельством Умара Исраилова, бывшего боевика, силой принужденного к союзу с Рамзаном и впоследствии бежавшего в Австрию, где его и убили среди бела дня в январе этого года. Что же касается наконец тех, кто упорно сопротивляется и отказывается сдаваться, то от этого страдают их семьи. Локшина рассказала мне историю об одном довольно пожилом человеке, два племянника которого стали весьма известными боевиками-исламистами (оба его сына были убиты на войне). «Он имел несчастье оставаться их ближайшим живым родственником. Несколько лет кадыровцы заставляли его убедить племянников сдаться. Он сам пытался это сделать – в таком отчаянии он пребывал, его жену побили, – и наконец ему удалось отыскать племянников в лесу и поговорить с ними. И он умолял их либо выехать за границу, либо попросить о чем-то вроде амнистии. Но племянники не только не хотели выслушать его, но даже поколотили. В итоге кадыровцы как-то вечером пришли к нему, выгнали его на улицу вместе со старой женой и сожгли дом».
Размах террора, возможно, напоминает сталинский в процентах, но он далеко не таков, если рассмотреть голые цифры. Из 74 исчезновений или скорее незаконных арестов, зарегистрированных «Мемориалом» с января по июнь, 57 человек отпустили, даже после пыток. Четверых казнили, а 12 «пропали без вести», что означает, что их, несомненно, тоже убили. 16 за полгода – это далеко от цифр первых лет войны или даже от алхановского периода. Но имеет ли смысл делать такие сравнения? Кадыров регулярно обвиняет «Мемориал» за то, что он видит лишь негативную сторону вещей, отказываясь видеть позитивную – реконструкцию и развитие. Однако, с точки зрения «Мемориала», реконструкция и развитие не могут основываться на убийствах, пытках и терроре – как в Чечне, так и в России, где нынешний режим стал мастером в искусстве затыкания ртов подавляющему большинству населения, убивая людей или допуская возможность выборочных убийств при контроле всякого доступа к информации. Рамзан, как и его хозяин в Москве, знает: чтобы сохранять страх, достаточно нескольких случаев. В Чечне можно презирать Рамзана, можно сидеть дома и жаловаться на него друзьям, и риск будет ничтожным; но горе тем, кто отважится публично противостоять ему, кто станет его врагом. Или даже тем, кто, к несчастью, будет слишком хорошо знаком с одним из его врагов.
Мы редко отдаем себе отчет в том, до какой степени наши представления обусловливают наш опыт; в теории мы это знаем, но все время забываем об этом, и наш разум всегда хочет верить, что то, что мы видели, слышали и поняли, сочетается между собой для формирования нового и «объективного» представления. Когда Александр Черкасов заявил мне в июне: «Ад стал комфортабельным, но все-таки это ад» или же когда Олег Орлов утверждал в разговоре со мной: «В результате длительной войны, колоссального кровопролития, насилия там теперь строится тоталитарная, по сути дела, система», то я про себя подумал: «Да, возможно, но все-таки они чуть-чуть преувеличивают, прошло так много времени после их поездок туда, у них нет чувства перспективы». Каждый, разумеется, может запутаться в собственных представлениях, это я хорошо знал; моя ошибка состояла в том, что я считал, будто мои представления ближе к реальности, нежели их представления. Но кто знает, что такое реальное? Реальное – это две пули в голову. И только те, с кем это произошло, видели в течение более или менее долгого мгновения, как это реальное обрушивается на них всей своей тяжестью, раз и навсегда раздавливая какие бы то ни было представления. Утром 15 июля, спустя неделю с небольшим после того, как я завершил первый вариант этого репортажа, я получил несколько писем по электронной почте, в которых сообщалось, что Наталья Эстемирова, одна из основных активисток «Мемориала» в Грозном – у нее были наиболее надежные контакты, она давала больше всего информации, – похищена несколько часов назад; ее коллеги, беспокоившиеся по поводу того, что она не приходит на встречи, зашли к ней домой и расспросили соседей, присутствовавших при сцене похищения, а те сообщили, что Эстемирову «рядом с ее домом силой втолкнули в белую машину ВАЗ-2107 и потом она кричала, что ее похитили». Я не был знаком с Натальей Эстемировой, я никогда не пересекался с ней на различных международных конференциях, в которых она регулярно принимала участие; в Грозном я тоже ее не видел – даже не знаю почему: может быть, ее там не было или, может быть, меня как раз обуяла лень – ведь я видел столько ее коллег и сказал себе, что она не сообщит мне ничего большего, чем они; ничего такого, чего я не знал бы. Ведь все-таки я читал ее сообщения и проявлял беспокойство, хотя и не чрезмерное – ведь, в конце концов, «пропавшие без вести» именно в эти дни все время вновь давали о себе знать; это я «знал» совершенно так же, как «знал», что такой всемирно известной правозащитнице, как Эстемирова, которая получает премии и имеет немалую международную славу, угрожают, но убить ее нельзя, так как это повлекло бы за собой слишком много проблем (точно так же все говорили про Анну Политковскую, ее большую подругу, которую Эстемирова с самого начала посвящала в тонкости чеченских дел; то же самое говорила про себя и Анна, и, должно быть, Наталья Эстемирова тоже – в дни, когда она воистину ощущала страх кожей, – стремясь придать себе смелости). К тому же то же самое думали сотрудники «Мемориала» в Чечне, я обсуждал вопрос риска с Шахманом Акбулатовым, шефом Натальи: он полагал, что дела идут более или менее неплохо, он говорил, что Кадыров время от времени на них орет и тогда следует некоторое время быть тише воды ниже травы, но дальше это не заходит, во всяком случае, он на это надеялся. И все-таки я никому не позвонил, у меня были другие дела, а вечером я узнал, что ее труп с несколькими пулями в голове и в теле нашли в лесу на ингушской границе [6] . Должно быть, Наталья чувствовала себя невообразимо одинокой в те долгие минуты, которые она, связанная, провела в белой машине ВАЗ-2107, у ног мужчин, собравшихся ее убивать; должно быть, она продолжала надеяться, сколь было возможно, что самого страшного не будет, но когда ее вытащили из автомобиля – в гараже или в лесу, – когда ей прикладом сломали нос, а руки связали так, что нарушилось кровообращение [7] , настал момент, когда она все поняла – ведь, в конце концов, она так долго занималась именно такими делами, и вот теперь настал ее черед, как раз потому, что она занималась тем, чем не должна была заниматься; потому, что даже если ты совершенно не обязан во всеуслышание петь хвалу Рамзану Кадырову, ему все-таки надо позволять убивать и в свое удовольствие пытать тех, кого надо убивать и мучить; итак, в его дела вмешиваться не следовало, а если ты вмешивался, ты сам становился его врагом, еще одним из тех, кого следовало стереть в порошок, – и тем хуже для детей и друзей, оставшихся в живых: им тоже остается разве что заткнуться, а то с ними сделают то же самое: и вот об этом она, должно быть, думала – о пятнадцатилетней дочери, которая так долго очень боялась за нее, а она делала все, чтобы успокоить дочь, все время понимая, что у дочери есть причина бояться; и вот теперь она останется одна. Никто не узнает, какие мысли могли проноситься в эти моменты у нее в голове; никто не узнает, говорила ли она с людьми, пришедшими ее убивать, пыталась ли она увещевать их, когда они ее били; она прекрасно знала, что это были за люди, это были люди, которых ничто не страшит и которым ничего не жаль, для которых бездна человеческого горя – ровным счетом ничего; но если я что- нибудь и представляю себе, так это то, что в эти последние мгновения она очень много думала о дочери и что у нее, должно быть, разрывалось сердце от того, что она вот так покидает дочь; а потом она погибла, ужасно и жестоко, и ее тело выбросили в лес, словно старый продырявленный мешок, «чтобы другим неповадно было».
Ретроспективно я говорил себе, что надо посмотреть, что произойдет на новом этапе; что «правила игры» вот-вот изменятся. Предзнаменования были вполне ясны. 4 июля по чеченскому телевидению показали передачу с Адамом Делимхановым, чеченским депутатом в федеральной Думе и прежде всего двоюродным братом и правой рукой Кадырова, даже его личным киллером; так вот Делимханов в военной форме и среди людей с оружием непосредственно угрожал чеченским и ингушским активистам: «Есть некоторые люди, – объявил он по-чеченски, – которые называют себя правозащитниками, которые помогают этим шайтанам, преступникам-боевикам, которые работают на них и проводят их дела, их политику… Но я знаю [о чем говорят] простые жители. Они говорят, что заявления этих людей… то, что они говорят и делают, их преступления – не меньше, чем тех боевиков, которые находятся в лесу… Даст Бог, всех, кто помогает злу, мы призовем к ответственности. Каждый из них… должен знать, что за свои слова им придется отвечать». Спустя три дня после этой передачи Ризвана Албекова, который, возможно, был повстанцем, а возможно, и нет, публично казнили люди в масках перед группой молодежи в его деревне Ахкинчу-Борзой, вместе с сыном – как-то слишком уж быстро… И как раз Эстемирова расследовала этот случай и предала его огласке – информация была опубликована на сайте «Мемориала», который читают немногие, но все равно это не понравилось, очень и очень не понравилось. «Кадыров был в ярости», – недавно рассказывал мне по телефону Александр Черкасов. Кадыров поведал о
