приехать, как только освободится.
Эти ее слова передал мне Папа. Он присел на краешек моей кровати. И выглядел очень расстроенным. Каким-то разбитым. Потом и вовсе повесил голову.
— Не горюй, — сказал я ему. — Вдруг и правда, что-то такое у неё срочное. Она же всё-таки — ого- го!
Я хотел его рассмешить. Но он только грустно повторил:
— Ого-го!
Мама приехала через два дня, с порога стала громко смеяться и рассказывать, что сдавала какой-то отчёт. Почти экзамен.
Ко мне вошла с ворохом подарков — несколько пакетов сразу протягивала перед собой. Но я протянул руки не к ним, а к ней, чтобы обнять. Она почему-то не поняла. Она всё пакеты мне протягивала.
Потом мы стали разговаривать. Вчетвером. Но это просто так говорится, потому что Папа и Бабушка молчали, а я слушал. Говорила только Мама.
Она рассказывала про море, и Бабушка вздыхала, а я знал, о чём: вот бы туда нашего Мальчика. Она ведь без Мамы не раз повторяла эту фразу.
Мама рассказывала про кипарисы — такие высокие стройные деревья, про рестораны и кого и как она там повстречала.
Получалось так, что она везде была одна, ну я и спросил:
— Почему же ты не взяла Папу?
Но он не дал ей ответить:
— Что значит — «не взяла»? — возмущенно сказал он, не глядя на меня, а значит, и не мне отвечал. — Я же не чемодан. Не зонтик, например. И кто бы остался с тобой? — наконец взглянул на меня.
— Ну и его взяла бы! — пробурчала Бабушка.
— Ну ладно вам, ладно меня пилить! — воскликнула Мама каким-то уравновешенным, хотя и громким голосом: — Мы и так тут все засиделись. Считайте, я проложила дорожку! Узнала! Теперь поедем все.
— Когда? — спросил я, наверное, от имени всех.
— Как только ты поправишься! — воскликнула Мама. — А то ведь может наступить осложнение.
После этих слов я постарался натянуть на себя одеяло. Спрятаться. Как от тех, похожих друг на друга, братьев-разбойников.
Думаете, мне захотелось всплакнуть? Совершенно нет. Наверное, я уже привык, что все время утыкался в эту мягкую стенку.
Ну что ж, ещё раз!
Только вот слушать, что дальше станет рассказывать Мама, мне не хотелось. И она это поняла.
Заторопилась, сказала, что ночевать на даче не сможет, у неё неотложная встреча с партнёрами в известном клубе. И ей ещё надо переодеться. А будутна встрече те-то и такие-то.
Но я знал, что Папа и Бабушка её уже не слышат. Стоят там, в прихожей, как два манекена — это такие куклы, на которых надевают взрослую одежду в магазинах.
Стоят и стоят. Улыбаются и улыбаются. Всё на них есть. Ничего в них нет. Но в Бабушке, а особенно в Папе — было!
Мамины посылки
Мама перестала приезжать. Но раз в три дня присылала машиной посылки с едой. Их раскладывала Бабушка. Готовила завтраки и ужины, варила обед.
Всякий раз Мама посылала что-нибудь мне. Например, шоколадку в красивой обёртке с бумажкой, на которой написано: Мальчику. Не маминой рукой.
Или книжку. Или машинку. Или какую-нибудь куклу, точно их у меня мало.
Бабушка шлёпала ко мне, приклеив к своему лицу улыбку, желая порадовать, но, увидев меня, всю неправду с себя сбрасывала.
Я не хмурился, не злился, не плакал. Я просто просил Бабушку отложить посылку в сторону.
Сначала-то она что-то говорила. Предлагала, настаивала, уговаривала. Клала мамин подарок на кровать. Я к ним не прикасался. И тогда Бабушка стала складывать их на стул. Постепенно выросла гора. Пришлось ставить под стул.
Когда Бабушка выходила, я брал увеличительное стекло, этот иллюминатор в жизнь Чока, и смотрел- смотрел на него. Как он всё сидит-сидит. Терпит-терпит. А на тенетах его тихо лежат две — огромные для него — туши: мухи и комара. Но он к ним не прикасается.
Как я к Маминым посылкам.
Чоку чего-то другого хочется. Он не еды ждёт. И не того, что я.
Однажды я смотрел-глядел, и вдруг что-то большое и непонятное хлопнуло в паучковую сеть. Я вгляделся. Это была капелька. Воды, что ли?
Я отстранил круглое стеклянное колесо, потрогал щёку и понял, это из меня выкатилась слезинка. И упала прямо к Чоку.
Я поразился! Он вдруг побежал к ней, посидел мгновение перед чистым светлым шариком. И вдруг начал пить!
Пить мою слезинку!
Я откинулся, бросил на одеяло чудесную линзу в золотом ободке с белой ручкой и тихо заплакал, свернувшись калачиком.
Потом, наверное, уснул.
А проснулся оттого, что кто-то гладит меня по плечу. Это был Папа. Я обернулся к нему.
— Я не понял, — тихо сказал он, — ты спишь или плачешь?
Я поднялся кое-как и повис у него на шее.
И тут мне Папа сказал слова, которым я не удивился. Потому что, наверное, уже отплакал их. И всё, что они обозначали.
— Наша Мама, сынок, — сказал Папа каким-то бесчувственным, деревянным голосом, — бросила нас. У неё новая семья.
Он набрал воздуха в лёгкие, прежде чем ударить меня:
— И у неё будет новый ребёнок.
Но мне не было больно.
Откуда-то я всё чувствовал и всё знал.
Я терпел, как паучок, — без конца и до конца.
Возвращение Батюшки
О чём бы я не думал, всё возвращалось к Маме.
Просто-напросто она представлялась мне. Являлась. Я видел её в своей комнате — на туфельках с высокими каблуками. Стоит или ходит. Чок-Чик, Чик-Чок. И всё время улыбается.
И слёзы сыпались из меня.
Бабушка сказала мне с тревогой, что я стал плохо есть. Что я похудел. Но разве дело во мне?
В Папе.
Во всех в нас.
Папа оброс щетиной — перестал бриться. Разучился шутить и смеяться. А Бабушка-то! Сама-то! Съёжилась-скукожилась. Даже ростом стала меньше. И тапками своими не шлёпает бодро, а только тихо прихлапывает.
И в это время приехал Батюшка. Тот самый, знаменитый доктор с золотым крестом.
