Я смотрел, смотрел на паучка сквозь увеличительное стекло, но он не шевелился. Я устал лежать на боку и держать лупу, положил голову на подушку и начал думать про Чока.
Почему он один сидит в своей паутине? Разве не скучно?
Но ведь я тоже один в своей комнате. Приходит Бабушка, но она очень печальная. Всегда вздыхает и говорит мне про неинтересные вещи. Правда, она читает сказки, и это совсем другое дело. Но ведь она почитает-почитает и уйдёт.
Мама прибежит. Она как будто скорый поезд — всегда куда-то и откуда-то. Постоит на станции по имении Мальчик, а ещё чаще — потопчется, постучит каблучками, радостно меня пообнимает, какую-нибудь вкуснятину принесёт, и всё.
Чок-чик-чок-чик отстучат её каблучки. Будто она с нами торопливо прощается.
Бабушка вздохнёт, проговорит что-нибудь маме вслед, например:
— Перпетуум мобиле!
Это значит — вечный двигатель.
Или скажет:
— Куда летишь ты, вечный странник?
Она у нас начитанная. Я ей отвечаю её же словами:
— Но ведь жизнь не останавливается.
Глаза у неё всякий раз округляются. Хотя это её собственные слова, произнесённые ею много раз.
Но вот глаза у неё всегда округляются, она шевелит ногами под стулом, на котором сидит, на ощупь надевает сброшенные тапочки и торопливо уходит.
Я снова один, как Чок в своём гамаке.
Вечером во дворе начинается лёгкая суета. Стучат железные ворота. Слышится речь. Это приехал с работы Папа.
Он умывается и сразу приходит ко мне.
Я заранее улыбаюсь, поднимаю руки, крепко обнимаю его за шею.
— Папа!
Он тихонько поднимает меня с постели, подтягивает мои ноги, спрашивает всегда: «Не больно? Не больно?» — и тихонько крутит меня.
Вернее крутится вместе со мной. И всё шепчет мне в ухо:
— Не больно? Не больно?
Конечно, мне лучше, чем Чоку. К нему ведь никто не приходит.
Мысли о Чоке
Я думал о его родителях. И пришел к выводу, что у паучков они, конечно, где-то есть. Но они исчезли. Чок родился — и всё. Родители ушли. Может, в лес. Может, в дальний угол моей комнаты. Или даже не моей, а бабушкиной. Это как уйти в другое государство.
И родители Чока не навещают. Так у них устроено.
У него и друзей нет.
У меня нет друзей. И ничего. Я не скучаю. По крайней мере про тех троих, которых я знаю, мне и думать неохота.
Мэри, то есть Машку, привела от своих друзей Мама.
Она была беленькая, как спелый одуванчик, такая же круглоголовая. И всё приплясывала с ноги на ногу: то так станет, то этак. Бабушка даже сострила:
— Быть тебе, Маруся, манекенщицей.
— А что? — не удивилась круглоголовая красотка. — Они ведь почти актрисы. Вот только бы мне ножки подлиннее.
Бабушка рассмеялась, а я уставился на Машкины обыкновенные ноги. Куда же подлиннее?
Маша, повертевшись, покрутившись, приблизилась ко мне и сказала, протянув руку:
— Давай потанцуем!
И я ведь тоже протянул ей руку, дурачок, да Бабушка проговорила вкрадчиво, расставила всё по местам:
— Он не может. У него ножки болят.
— Ножки? — удивлённо воскликнула Машка. — Так он не может ходить?
— Не может, — ответила Бабушка вместо меня.
Одуванчик перестал крутиться. Но лишь на одно мгновение — на один вздох.
Она о чём-то ведь подумала, и быстро подумала, наверное, решила, что я ей не понадоблюсь. Воскликнула, поднимая глаза к потолку:
— Ой! Я забыла! Мне же надо на репетицию. В танцевальный кружок!
Хорошо, что среди паучков нет таких Машуток.
Так Бабушка её, выпроваживая, назвала.
Так как же всё-таки у Чока?
Ну ладно. У него нет родителей. Нет друзей.
Он сидит на своей паутине, сотканной как будто по чертежу. Он совершенно замечательный ткач. У него какое-то необыкновенное мастерство. Вот прикажи, например, мне или даже самой бабушке — а она у нас рукодельница! — связать из самых тонких ниточек такую точную паутинку, ничего же не выйдет, как ни старайся!
А у Чока вышло!
Это — раз.
А два — зачем он сделал эту свою сеть?
И так ясно — чтобы поймать кого-нибудь. Какую-нибудь мошку, муху, комара, моль. Вообще, что- нибудь живое. Поймать — и съесть. Вернее, высосать соки.
Насытиться. Вот.
Не скажешь же — пожрать, полопать или даже — покушать. Все эти слова не подходят.
А насытиться? Пожалуй, подходит. И для чего — ясно: чтобы жить. Самому не засохнуть от голода.
Значит, Чок соткал свою сеть, чтобы кого-нибудь поймать, насытиться и жить дальше, чтобы опять кого-нибудь поймать.
И так всю жизнь?
Я снова взял увеличительное стекло и опять посмотрел на Чока.
Он передвинулся на край своей сети и сидел по-прежнему неподвижно.
Я попробовал заглянуть ему в глаза, но он почему-то опустил их.
Может, загрустил? Может, услышал мои неприятные мысли?
— Не грусти, Чок, — сказал я ему шёпотом. — Ты, по крайней мере, здоров. А я?
Я повернулся спиной к паучку и стал думать о себе.
Что же я? Что со мной будет? Вот пройдет Ангина, исчезнет, отбежит в сторону. Но никуда не уходил Паралич-Параличевич.
Какое же у него нерусское имя! И какой он неотступчивый, в конце-то концов! Что мне делать, если он схватил меня за ноги и держит их изо всех сил! Почему я всю жизнь должен лежать в кровати, так и не научившись ходить? За какие-такие мои провинности и грехи?
Их у меня нет!
