— Это не он людей понимать должен, а они его! Вот упадёт тебе паучок на лицо — добрая примета. Приползёт к руке — жди письмеца или добрых вестей. А если порвать его паутину — жди беды. Убивать их — большой грех.
— Ну, значит, мы всё правильно сделали, — сказал Папа, — принесли ему еды. Пусть тут живёт! И Мальчика нашего охраняет.
И мы пошли гулять.
Как мы гуляли
Меня одевают как всякого другого. Но ещё заворачивают в одеяло.
Папа берёт меня на руки и мы медленно ходим по нашему саду.
Как прекрасен наш сад!
Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы.
Это подснежники. Мы с папой любим их, потому что папа говорит — это цветы надежды. Ведь настаёт весна, и подснежники первыми её объявляют.
Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и невысокие ростом, разноцветные крокусы.
А потом пошло, пошло — успевай восхищаться да радоваться.
Черёмуха! Сирень! Жасмин!
Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне почему-то хочется плакать.
И я иногда плачу. И мой Папа плачет — он молодец, не стыдится своих слёз и меня. Он говорит мне:
— Ты — это я. И я плачу, потому что плачешь ты. Но я знаю, что ты плачешь светлыми слезами. И мне тоже хочется плакать ими.
— А разве есть чёрные слёзы? — спрашиваю я.
— Ещё сколько!
— Ну плачь, плачь, только, чур, — светлыми, — улыбаюсь я.
А в тот раз, когда мы покормили Чока и ушли, было ещё холодновато. Сияло вечернее солнце, повесили головки подснежники. Настало время между ночью и вечером. По имени «сумерки».
Сумерки были и на душе — и у меня, и у Папы. А я не хотел, чтобы они были не только в природе, но и на душе. И спросил Папу, догадываясь:
— А что же доктора испугались, когда я муху попросил? И комара? И чего ты так расхохотался, когда узнал, для чего?
Он снова рассмеялся. Правда, уже не так отчаянно, как в комнате у меня.
— Да так, — сказал.
— Как так? — настаивал я.
— Видишь ли… Мы, взрослые, иногда как сущие дети.
И я ему ответил:
— Дети бывают глупы, потому что не знают. А взрослые — потому что знают.
— Как-как? — переспросил Папа.
— Скажи уж прямо. Меня ещё и за сумасшедшего приняли?
— Не то, чтобы… — засмеялся он, — но вроде этого.
— Но ведь, — усмехнулся я, — в одно место снаряд два раза не попадает.
— Откуда ты такое знаешь? — удивился Папа.
— От Бабушки, — улыбнулся я. И вспомнил. Спросил: — А что такое потусторонний мир?
— Вот мы с тобой, — сказал Папа, — здесь, вместе, вот в этой роще. Это наш мир. Наша сторона. А когда умрём, окажемся по ту сторону от нашего мира.
— И это правда? — удивился я.
— Так говорят, — ответил Папа, — но никто точно не знает.
— И мой Чок стоит на охране этой границы? Это правда, раз Бабушка говорит?
— Ну, — серьёзно ответил Папа, — раз Бабушка говорит…
Бабушка
Мою бабушку зовут Катей, Екатериной Петровной, а Мама зовет её иногда Екатериной Великой, потому что была в России такая царица, которая переписывалась с Вольтером. Кто такой Вольтер, я точно не знал, кажется, философский человек из Парижа, но его имя звучало в нашем доме так же часто, как имя царицы. Но причём здесь царица?
Может, потому что Бабушка когда-то училась на философском факультете? Но это было очень давно.
Она всю жизнь работала в научной библиотеке и ушла из неё, только когда я родился. Чтобы помочь своему сыну — моему Папе. И своей невестке — моей Маме.
Ну конечно, у неё был твёрдый характер. Мама говорила — властный. Но я это только повторяю, потому что не понимаю, как это — властный характер.
Власть, что ли, держать? Так какая власть у Бабушки? Она обед готовит, да со мной сидит. Разве это власть?
Каждое утро она приходит ко мне с тазиком, умывает меня — лицо, шею. Задирает рубашку, терпеливо протирает мою грудь, а потом ноги и всё остальное. Дальше она аккуратно переворачивает меня на живот и всё то же самое повторяет со спины.
Меняет мне подгузники.
Кто-нибудь усмехнётся, даже возмутится: чего об этом говорить? Но примерьте на себя, как говорит моя мудрая Бабушка, и, может, сообразите.
Мученьем всё это не назовёшь, но и радостью — тоже.
Бабушка моя тверда характером — и в этом радость. Она никогда не плачет, не причитает, зато первой бросается ко мне и защищает ото всех, как индюшка своих птенцов, широко растопыривая свои перья.
На меня никто никогда ещё не нападал, но я знал — Бабушка на мою защиту прибежит первой. Это чувствовалось во всём — в каждом её терпеливом движении и в каждой фразе.
Единственное, что не могла Бабушка, — это носить меня на руках, как Папа.
Когда я был совсем маленьким, она, конечно, носила. А теперь уже не могла.
Бабушка недолюбливала Маму.
Мама
Мама была не от мира сего. Это бабушкино выражение.
Она выразилась так при мне всего один раз, наверное, не нарочно. Хоть она и смутилась, я не понял: хорошо это или плохо.
Мир сей — это же всё, что сейчас: Бабушка, Папа, я, дом с большим садом, который мы снимаем за городом, как говорит Бабушка, для меня, наши разговоры, умывания по утрам, паучок по имени Чок, наконец.
А не сей мир? Что это?
