не только…
— Вон Васильевы! Бегут уже… — заверещала курносая девушка с серьгами из бисера.
— Остальное опосля расскажу. Больше никого ждать не будем, — строго сказал бородач и повернулся к парням. — Берите Мать нашу Макош…
Парни подняли сноп. Катерина отступила назад. Несколько минут она смотрела, как, невзирая на высокие волны, упрямые родноверы перелазят через парапет и тащат к воде соломенное тело Макош. Такое же соломенное чучело и люди, и ведьмы сжигали на Купалу…
А может, не позже, а раньше? Но потом высший сакральный смысл бракосочетания огня-солнца с водой был утрачен и утопление стало обычною жертвой…
Всепобеждающая одолень-трава — водная лилия — открывается в тот самый миг, когда вод коснется луч солнца. Лишь в тот миг, когда вода вил коснется земли, из нее взойдет зеленый росток. Вот почему на Русалии богиня земли Макош входит в воду — чтоб показать, что они едины. Вот почему дочь Макош Киевица носит на среднем пальце главный перстень с русальей одолень-травой. Вместе земля и вода одолеют все, ибо вдвоем они порождают высшую силу и магию земли — новую жизнь!
Когда-то воду и землю рассорили люди. Когда-то вражда заслонила ведам это высшее знание, сделав их слепыми. Но, слепо копируя мертвые древние знания, слепые, как и встарь топящие чучело Макош, сохранили его.
Вот что имела в виду Белладонна, сказав: «Иногда в гибели таится спасение». И в попсовой сказке может таиться зерно сакрального знания — нужно лишь уметь рассмотреть его!
Большая волна ударила в тело дамбы… С ужасающим грохотом и пестрыми искрами высокая металлическая конструкция из двух сцепленных башен, похожих на безносые подъемные краны, рухнула вниз, обрывая бегущие к ней провода. Что-то взорвалось. Три многоруких электрических столба, сшибая друг друга, полетели в воду. Девушки из группы родноверов отчаянно завопили и бросились наутек. Волна выбросила на берег сноп Макош, отвергая их жертву.
Новая волна с видом Царевны-лебеди павой шла к дамбе. Она была далеко, и отсюда еще не было видно, как она огромна — ее движенье казалось медленно-плавным, танцующим. И лишь когда на пути перед ней оказался маяк, стало понятно, что она втрое выше его.
Кто-то за спиной Катерины закричал — истерично, на одной отчаянной ноте. Послышался звон и скрежет металла — две машины врезались друг в друга, пытаясь совершить разворот, своротить со ставшего смертельным пути. Волна приближалась — разрасталась на глазах. Ее движение было на диво тихим, будто волна-смерть была попросту маревом… И Катя вдруг вспомнила, что в преддверии самого страшного цунами ХХI века, во время внезапного отлива, свидетельствующего о приближении смертельной волны, за минуты до смерти люди преспокойно собирали на обнажившемся дне рыбу… Город Вышгород, солнечный, полусонный и тихий, не подозревал, что плывущая павой смерть всего в двух шагах от него. А там, вдалеке, лежал Катин Киев — в нем праздновали День Днепра и Русалии, плясали и пели, учились и любили друг друга, работали, купались, загорали на пляже, — не зная, что за первой волной придет вторая, за ней — третья, четвертая разобьет дамбу, а пятая примет на себя всю силу и ненависть рукотворного моря — огромной, закабаленной людьми днепровской воды, вновь ставшей свободной.
Волна-лебедь заслонила небо над морем. И те немногие, кто в эту минуту еще мог соображать, сообразили, что нужно бежать… Потому никто не увидел, как высокая темноволосая женщина в белом платье бесстрашно вскочила на изрисованный граффити бетонный парапет вышгородской набережной и, быстро выбросив вперед правую руку с перстнем с одолень-травой, заорала, перекрикивая шум шторма:
— Одолень-трава! Одолей горы высокие, долы низкие, леса темные, берега крутые, моря и озера синие… все повинуйтесь мне. Повинуйся!
И в ту же секунду казавшаяся неумолимой волна остановилась. Замерла в раздумье, постояла и вдруг рухнула — опала, слившись с водной гладью. А Катя, соскочив с парапета, побежала к машине.
Она знала, что за волной-лебедью придет другая — выше первой. Знала, что нужно спешить… Когда ее «вольво» переезжало дамбу, волна чуть поменьше ударила в бок. На миг вода полукругом нависла над дорогой. Киевица взмахнула рукой, заставляя восставшую воду вновь отступить — прогнуться назад, вернуться обратно. Что-то затрещало, куски бетона посыпались в воду.
«Только бы дамба не треснула… Только б успеть… — подумала она. — Не понимаю… Волна должна образоваться из-за разрушения дамбы. Но все наоборот… Она возникла сама по себе. Она словно пытается пройти сквозь преграду…»
На предельной скорости машина Катерины мчалась вдоль бесконечно длинной набережной, отделенной от мятежных, беснующихся вод только низким парапетом. Рука Дображанской, украшенная алмазной одолень-травой, крепко сжимала руль. Она ехала достаточно долго — опасно долго, прежде чем достигла небольшого, совершенно безлюдного соснового леса — то, что намеревалась проделать старшая из Киевиц, исключало наличие свидетелей.
Пробивавшееся сквозь ветви солнце делало лесную дорогу золотой. Землю густо усыпали опавшие иголки и шишки. Катя бежала к морю по длинной песчаной тропинке. Ее окружали деревья причудливой формы — золотокоричневые стволы с развилками толстых ветвей напоминали то огромных деревянных осьминогов, то чьи-то вытянутые острые когти. Лес казался колдовским. Колдовскую, неестественную для горожанина тишину нарушал только шум прибоя. Море было совсем рядом. И через восемь минут Катя вышла к узкому, уже съеденному волнами берегу и протянула вперед властную руку.
Дашин мопед ворвался по Нижнеюрковской на Лысую гору Юрковицу и угодил в паутину крохотных улиц. Путаные, петляющие, усыпанные маленькими белыми хатками с резными окошками улочки закрутили Дашу. Отто Шмидта, Соляная, Печенежская — казалось, они не подчиняются карте, меняются каждые пять минут, кружа голову путникам и ездокам. Иногда подъем был столь крутым, что Дашин механический «пони» почти вставал на дыбы, иногда за низкими крышами и кронами деревьев мелькала маленькая золотая маковка Макариевской… и вновь исчезала, пока Чуб искала проезд. Лишь минут пятнадцать спустя Лысая Гора сжалилась над взмыленной Киевицей и совершенно внезапно сама вывела ее на крохотную улицу — прямо к воротам единственной в Киеве деревянной церкви.
И только подъезжая к ней, Даша Чуб вспомнила, что не может войти туда.
Ведьма не могла войти в церковь! Не каждая… Маша могла, и легко. Катя — с преогромным трудом. Даша же делала шаг прямо в пекло. Собственно, она и сделала всего один шаг — однажды, в направлении Киевской Лавры. Но ощущений хватило на всю оставшуюся жизнь. Боль была невыносимой, словно ее окатили кипятком как шелудивого пса — лоб был обожжен, кожа обварена.
Она вспомнила ту, старую, боль столь явственно, что замерла на маленькой, короткой и узкой, совершенно пустой улочке. За спиной Даши Чуб серел безликий забор, охранявший какую-то умершую стройку. Землепотрясная стояла одна у дощатых, покрашенных зеленой краской ворот между двумя кирпичными столбиками — за ними возвышалась примостившаяся на самой макушке Горы крохотная голубая церквушка с беседкой у входа и идиллическим маленьким садиком. В беседке стояли зеленые скамейки, в саду цвели ромашки, гортензии, лилии. И все это тихое благолепие было для Даши средневековой пыточной ведьм — железной девой и испанским сапогом в одночасье.
Помедлив, Чуб набрала Катин номер — сейчас было не до обид, оскорблений и ссор. Но телефон Дображанской был недоступен. Даша набрала Акнир — с тем же успехом. Теперь следовало позвонить главе Киевских ведьм — Василисе Андреевне, спросить, кто из ее подопечных может войти… Но Чуб вдруг явственно осознала: не стоит. Бессмысленно! Тут нужна не ведьма, а праведница, вроде той, какой была мать младенца, чья молитва оказалась так чиста и легка, что долетела до самых небес. Вот кто нужен, а не Даша Чуб — эгоистка, способная проморгать даже смерть лучшего друга из-за «воздушного шарика».
На кирпичный столб, помеченный белым крестом, опустился черный ворон, захлопал крыльями. Почти сразу из здания церкви вышла высокая женщина в светлом платке. С отрешенным лицом она направилась куда-то к хозяйственным постройкам. И Чуб всем сердцем ощутила, что церковь пуста.
Ворон наклонил голову, глядя на Дашу.
