Таким образом, он, быть может, не доверял новому искусству, не имел еще образчика пролетарского искусства, как такового, боялся, чтобы оно не оказалось результатом работы тех «специалистов» от пролетарского искусства, о которых он не раз упоминает.
Он боялся, как бы это искусство не выскочило «неизвестно откуда», как он выражается о пролетарской культуре, и он хотел, чтобы оно выросло из органического роста основного искусства, того, которое было прежде. И потому он подчеркнул в программе партии, что это искусство должно сделаться достоянием масс, полагая, что массы сделают из него, конечно, не то, что делали эксплуататоры.
Владимир Ильич прекрасно понимал, что искусство должно служить именно массам, и в своем знаменитом, много раз цитированном разговоре с Кларой Цеткин говорил: искусство должно служить народу, вести к развитию и подъему масс.
Может ли это сделать «помещичье» и т. д. искусство? Отчасти может, но лишь отчасти, а отчасти его надо и отвергнуть. То же самое, что с буржуазной наукой, буржуазной школой. Всюду Владимир Ильич как будто боялся, как бы из-за того, что в этом меду есть ложка дегтя, не отказались от самого меда. Не будем проявлять непонимания, чванства, надо уметь различать полезное от вредного.
Верно, что, кроме анализа готового материала, нам нужно приступить к какому-то строительству, более прямому и важному. Но лозунг Владимира Ильича остается в силе. <…>
Владимир Ильич прекрасно понимал лозунг дня после победы, но он понимал и то, что день борьбы диктует другие совсем задачи и методы. Он знал, что в пути мы должны иметь другие цели, другие формы, другие принципы поведения, чем те, которые станут естественными при торжествующем коммунизме. К этому иначе и не мечтает подходить материалист-диалектик. Знал он и то, что искусство нам нужно и как пропаганда образами, и как отдохновение, потому что иногда трудно бороться и работать и не испытывать хоть немного счастья, за которое борешься, а в конце концов искусство может его дать. Знал он, что искусство дает глубокое и высокое наслаждение, глубокий и хороший отдых. Но он знал, что сейчас это менее своевременно и насущно, чем учебник, чем карта, менее важно, чем букварь. И политическая борьба, и хозяйственное строительство — все это для человеческого счастья, а человеческое счастье есть прекрасная организованная жизнь; это есть предмет искусства, такого, которое, подобно науке, не должно быть модой или мертвой буквой, а входить в быт действительно и всемерно. Сейчас ввести в быт искусство необычайно трудно, это можно сделать только отчасти, это задача завтрашнего дня, но этим не отрицается совершенно его значение. Пускай кто может и как может работает над этим и сегодня. Так думал Ильич.
Это нисколько не принижает искусства. Мы имеем второй, третий фронт. Может быть, искусство будет отнесено к четвертому фронту. Но в общем Ленин не предполагал, что фронты эти следуют один за другим. Он считал, что они цепь, и переплетаются политическая, хозяйственная и культурная работа, что все составляет одну неразрывную ткань. Только, может быть, золотые нити искусства должны быть отнесены к несколько более позднему времени.
Мне незачем даже пытаться резюмировать весь тот материал, который я изложил. Мое дело было взять эти цитаты и расположить их последовательно так, чтобы из их совокупности получилось целостное учение Владимира Ильича о науке и искусстве. Мне кажется, что из приведенных мною цитат получается ясная и поучительная картина. Уметь проводить ее в жизнь — это одна из огромнейших задач в осуществлении ленинизма, о котором мы столько говорим и не зря говорим. И совершенно так же, как отступление от ленинизма во всякой области чревато огромными опасностями и само по себе a priori должно вызывать чрезвычайные опасения, точно так же невозможны и отступления от этих ясных, в высшей степени недвусмысленных, не подлежащих кривотолкам директив Владимира Ильича в области культуры. И мы, работники культуры, благоговея перед всем незабываемым величием Владимира Ильича, даже беря только эту грань его личности, только его отношение к науке и искусству, преклоняемся перед ясностью, практичностью его взглядов, перед его необычайной дальнозоркостью и не можем представить себе более высокой цели, не можем считать себя достойными более высокого назначения, к которому мы должны стремиться всем сердцем и всеми помыслами, как быть и в этой области учениками Ленина.
К 200-летию Всесоюзной Академии наук*
Мы знаем, что научный мир в общем и целом отнесся к новой революции как к неожиданному и нелепому происшествию. Подобная небывалая буря, обрушившая к тому же на голову каждого ученого и в области частного быта, и в научной колоссальное количество неудобств, вызвала недовольство и ропот в самых широких научных кругах. Многие надеялись, что это наваждение пройдет быстро.
Иные ученые становились жертвою политической близорукости либеральных партий, к которым они принадлежали, и надежд на западноевропейскую буржуазию, которую они привыкли уважать. Глубочайшая оторванность от общественной жизни, в которой существовала ученая каста, делала для многих из них совершенно непонятным то, что происходило вокруг, и болезненно било по нервам. Я недостаточно знаком с внутренней жизнью академии, чтобы сказать, чьей заслугой было то, что Академия наук, в общем и целом как учреждение, как большинство ее состава, сумела поставить себя иначе.
В начале 1918 года, только что оглядевшись в стенах недавно занятого нами Министерства просвещения в Чернышевском переулке, я решил выяснить отношение к нам академии среди всеобщих бушевавших волн злобного бойкота. Я запросил академию, какое участие она собирается принять в нашей культурно-просветительной работе и что может она дать в связи с мобилизацией науки для нужд государственного строительства, которую считает необходимой произвести новое правительство.
Российская Академия наук, за подписью своего президента Карпинского и своего непременного секретаря Ольденбурга, ответила мне буквально, что «она всегда готова по требованию жизни и государства на посильную научную теоретическую разработку отдельных задач, выдвигаемых нуждами государственного строительства, являясь при этом организующим и привлекающим ученые силы страны центром». <…>
В то же время академия, говорят некоторые ее противники, забронировалась за своим старым уставом, подаренным ей царскими временами, и за своим новым уставом, который она стала вырабатывать, и всемерно отсиживалась в автономии, что попытались сделать и другие ученые и высшие учебные заведения. Наркомпрос РСФСР также получил свою долю репримандов[30] . Вот-де автономии высших учебных заведений вы не допустили и хорошо сделали, но ученые общества, в особенности же Российская Академия, сохранили свою автономию. Это государство в государстве.
Но я спрашиваю, могла ли быть у академии и у нас более разумная политика? Чего могли мы требовать от академии? Чтобы она внезапно всем скопом превратилась в коммунистическую конференцию, чтобы она вдруг перекрестклась марксистски и, положив руку на «Капитал», поклялась, что она ортодоксальнейшая большевичка? Я думаю, что вряд ли мы пережили бы такое событие без известного чувства гадливости. Ведь искренним подобное превращение быть не могло. Быть может, оно и придет со временем и путем постепенной замены прежнего поколения новым и путем замечаемого нами процесса оживленного проникновения сквозь мнимую броню академии соков новой общественности. Но при каких условиях этот процесс может благополучно завершиться?
Только при условиях доброго соседства. Академия выразила такое пожелание. Отсиживалась ли академия? Была ли она для нас бесплодной?
Это я решительно отрицаю. Мы взяли у академии новое правописание; мы использовали результаты работ ее комиссии по реформе календаря; мы получили много интереснейших сведений от ее КЕПСа[31]; мы опирались на нее в переговорах с соседними державами о мире; она создала по нашему заказу точнейшие этнографические карты Белоруссии и Бессарабии. Мы получили мощную поддержку ее при введении грамотности на материнском языке для национальностей, не имевших письменности или имевших письменность зародышевую. И было бы трудно перечислить все те мелкие
