отправляется в страну мечты с задачей: привезти в Иран закупленный мебельный гарнитур времен Наполеона I. Это и будет приданым со стороны родственников матери. Гарнитур детский, это правда, но он, поскольку относится ко времени Наполеона, считается исторической реликвией, и цена его огромна. К тому же тебя как-то не убеждают громкие слова об исторической достоверности: как можно установить по прошествии веков, кто и почему спал на этой кровати?
Как бы то ни было, но теперь на этой старинной кровати спит твой сын, и растет он очень быстро. И вот уже Его Величество берет сыночка за руку и ведет в свой рабочий кабинет, в Мраморный дворец…
Что же касается дворца Саадабад, то он в эти времена больше похож на развеселый ресторан: пиры и балы-маскарады. Каждый вечер здесь новый прием. И отовсюду слышатся музыка и пение. Из покоев Тадж ол-Молук — более традиционные звуки скрипок, а из того корпуса, который занимает Ашраф, — голоса молодых певцов, джаз и поп-музыка.
Тебе не нравится, что сын растет в такой обстановке. И у тебя достаточно влияния на Его Величество, чтобы убедить его построить для вас новый дворец. А между тем…
«Ах, мой венценосный отец! В те времена Америка еще была Америкой, а я был настоящим правителем. Все несчастья начались, когда к власти там пришла эта команда глупых демократов…»
Премьер, которого ты назначил на эту должность из уважения к американцам, не нравится тебе: слишком уж он дружит с американцами, а на тебя — почти ноль внимания. Этот зазнайка из рода Каджаров поистине считает себя светочем эпохи[28]…
Поскольку ты уже решил, что не допустишь больше, чтобы премьер проводил свою линию, отличную от твоей, ты садишься в самолет и летишь прямиком в Вашингтон; и там заявляешь новому американскому президенту-демократу, который претендует на то, чтобы быть защитником прав человека и помощником развивающихся стран:
— Любое ваше распоряжение вы можете отдать прямо мне, зачем утруждаете этим моего премьера?
Этот визит длиной в сорок пять дней, весьма необычный по дипломатическим меркам, очень понравился и тебе, и молодой шахине. Ты сумел найти общий язык с Кеннеди и понял, как решать с ним свои проблемы.
Окрыленный этой поездкой, ты возвращаешься в страну и, освободив старого премьера от должности, назначаешь нового[29]. В соответствии с тем, как ты держался с Кеннеди, ты должен и дальше представать человеком прогрессивным, если не сказать революционным, ты показываешь коммунистам, что можешь быть даже революционнее их. Ты, конечно, понимаешь, что, выполняя свою программу, наживешь множество врагов, но эту работу любой ценой нужно сделать. Если все пойдет по-прежнему, то разговоры о развитии и обустройстве страны будут восприниматься как насмешка. Воспользуйся ситуацией и американской поддержкой и доведи наконец все до конца. Ты не должен отступать из-за несогласия исламских мулл и интеллигенции. Если тебе удастся выполнить намеченное, они сами умолкнут.
И вот с большим шумом ты обнародуешь шесть главных направлений «Белой революции шаха и народа» и выставляешь их на референдум[30]. Самый главный пункт «белой революции» — это реформа земельных отношений, то есть отмена системы «помещик — крестьянин». Программу эту тебе помогли разработать американские профессора и политики. С их точки зрения, главная причина отсталости Ирана — это помещичье землевладение, а также неразвитость сельского хозяйства. И вот теперь нужно выкупить у помещиков и ханов большую часть земель, водоемов, оросительных каналов, скота и птицы и передать все это крестьянам, причем по цене ниже реальной стоимости. За какие деньги государство все это выкупит? За счет продажи акций заводов и фабрик; но в итоге нужно, чтобы ханы, столетиями владевшие землями, все это отдали, даже кур с петухами, а сами не имели бы иного выбора, кроме как сидеть дома и наслаждаться лошадьми и охотничьими ружьями и воспоминаниями о предках.
Землемеры и кадастровые работники принимаются за дело: размежевывают и делят сельскохозяйственные угодья, чтобы передать их крестьянам. И крестьяне, которые поколение за поколением жили с оглядкой на помещика, отныне должны смотреть на самого большого хозяина — государство, которое и будет им давать удобрения и пестициды, семена и тракторы, которое будет чистить их оросительные каналы, а во время неурожаев предоставлять кредиты.
Программа идет вперед очень хорошо. Система «помещик — крестьянин» разрушена, и постепенно возникает новая классовая структура. Благодаря осуществлению этой программы страна впервые за свою историю стала нуждаться во ввозе пищевых продуктов. А благодаря строительству новых дорог расстояния между городами и селами, вообще все географические пространства, сократились — зато выросли расстояния между людьми. При этом и женщины Ирана, не имея даже права говорить, получили уже право голосовать; и отныне следы их пальцев будут оставаться не только на тканях, коврах или глиняной посуде, но и на избирательных документах. И судьбу свою они отныне будут читать, глядя не на ковроткацкий станок и не в воду колодца, а в зеркало.
Множество крестьян приезжают в столицу со всех концов страны, чтобы из твоих рук получить новые земельные документы. Земли твоего венценосного отца ты тоже отдаешь. В эти золотые осенние дни у тебя при виде твоих подданных возникает странное чувство. Они больше похожи на почву, на пашню, чем на людей. Палящее солнце прожарило и прокалило их лица, а руки их грубы и покрыты трещинами, как старые сырцовые кирпичи; они кажутся тебе неживыми!
Делегаты от крестьянства получают у тебя свернутые в трубочку земельные документы и жесткими губами целуют твои руки, а тебе при этом вспоминаются поездки с отцом по отдаленным районам. И ты словно видишь разъяренное лицо отца, который кричит тебе: «Что же ты делаешь? Ты думаешь, что угодил им? Нет, только врагов себе нажил!»
Но у тебя нет ни крупицы тревоги, оттого что ты отдаешь земли. Эта часть отцова наследства, как кольцо проклятья, давила твою шею, и давно следовало сорвать с себя такой хомут. О том же говорит в микрофон и один из тех, кто вышел тебя благодарить от имени крестьян за монаршую доброту:
— Вы порвали на кусочки документ о нашем рабстве!
Церемония закончена, но народ не рассасывается. И ты выходишь к ним и, улыбаясь, издали машешь рукой. Ты чувствуешь себя так, словно тебя теперь охраняют сельские боги: духи полей, водоемов и плодовых садов. А все-таки лучше держаться от народа подальше, чтобы не повторилось то, что ты пережил лет пятнадцать назад. В тот холодный зимний день ты остался одиноким и беззащитным под градом пуль — надеясь лишь, что траектория пули каким-то чудом изменится.
Это случилось в Тегеранском университете[31], и тогда тебе в самом деле пришлось станцевать танец смерти: уворачиваясь всем телом от выстрелов, ты только благодаря потусторонним силам уцелел — пережил того, кто в тебя стрелял; и он, в последний миг своей жизни, выпученными от ужаса глазами увидел, что ты жив.
«Ах, мой венценосный отец! Кроме стрелявшего и этих безбожных пуль, никто тогда мною не интересовался. Рот у меня пересох от ужаса, а мой драгоценный братец, наоборот, от страха обмочился».
