тебя, Леночка.
Ленка как на стену с размаху налетела:
— Что — все?
— И за меня заступалась — помнишь, когда Репа мои стихи читал и книжку мне не отдавал? — только чтобы перед ним выпендриться! Выпендрилась? Получила? Чистенькая она! Такая же сучка, как все!
Но Ленка не слушала, а бежала, бежала, бежала прочь.
…А у Ленкиного дома, на скамеечке, сидели баба Лена и тетка Тося. Весь день обе провели в заботах, и теперь им хорошо было сидеть вот так, на солнышке, греться. Мир — Тоськин дом напротив, слева сирень, речка, у речки ольхи, а справа —
огороды — был чистым, вымытым, блестящим на солнце, и смотреть на него было приятно.
Бабкам ни о чем не хотелось разговаривать. В голове у каждой были одни и те же мысли, и они это знали. Да и молчать вот так, глядя на мир, оставалось всего ничего: вот-вот должны были прийти с поля — Ленкины родители и сама Ленка. Ужин у бабы Лены давно стоял на столе, и душа была покойна.
Хорошо было видать главную дорогу и людей, снующих, шагающих, прогуливающихся по ней. Вот пробежала Ирка Румзина, за ней тихонько проехал директорский “козлик”. Ирка размахивала руками, как Чапаев саблей, и, наверняка, звала директора на подвиги, на большие дела по поднятию сельского хозяйства из той ямы, где оно давно уже пребывало.
Неожиданно просто, по-деревенски, под ручку, прошли Алевтина с Вазгеном. Тоська засветилась, засияла, улыбнулась беззубым ртом: оно и понятно, мирить людей гораздо приятнее, чем ссорить. Баба Лена тоже заулыбалась, глядя на них, — чай, не чужие люди, а стало быть, и счастье — как свое.
На велосипедах проехала ватага деревенской детворы: Танькиных четыре дочки, два парня Надьки- телятницы, Ларискин младшенький, еще чьи-то… бабки снова заулыбались: хорошо, когда детишки есть — живет деревня.
И тут на той стороне речки появилась Лариска. И бодрым, но развязным шагом направилась через мостик к ним. Бабки вздохнули, но приветливо заулыбались. За Лариской следом трусил косматый Ларискин кобель: одно ухо торчком, другое висит.
— Я к вам за советом, — еще с мостика закричала Лариска.
Что-то в ее походке, интонации было очень уж странное, неестественное… Когда Лариска подошла, все стало на свои места: Лариска была пьяна. Бабки молча удивленно смотрели на нее.
— Я правильно живу? — сразу взяла быка за рога Лариска, глядя на бабу Лену.
— Один господь бог знает, как ты живешь… — бабе Лене рассуждать на серьезные темы не хотелось. Рядом с ее ногой уютно пристроился кобель, и она лениво стала чесать его за ухом, — Шарик-Бобик, фиг те в лобик — плохо домик стережешь…
— Ты что — пьяна? — прямо спросила Тоська.
— Да, — воинственно сказала Лариска. — А че? Че уставились? Я вот всю жизнь правильно жила: не пила, двух парней подняла, вырастила, выучила, обженила одного. Как муж умер — на мужиков больше не смотрела. Работала, старалась, на ферме, дома на огороде, кур держала. Сёгоду овец завела ради шерсти, чтобы вязать маленькому Ванюше-внучку носочки-рукавички. Людям старалась зла не делать, пока черт с этим домом не попутал, так и то все — от нищеты, да когда невестка на меня волком глядит, что ночью не сплю, брожу — спать мешаю. А чего не сплю — так хвори меня одолели: ноги ночами болят — мочи нет. Так ведь еще теперь уродина такая хожу! — и она без злобы или ненависти — сил уже не было — посмотрела на Тоську, вспомнила
что-то, — “а-а…” — сказала про себя и показала Тоське две фиги, — вот, Тосенька, победит космоэнергетик твою вредоносную энергию. Он скоро еще приедет.
Тоська от вида фиг растерялась.
— Ладно тебе, не по-христиански это, срам, — и баба Лена отвела Ларискины руки, — садись-то, в ногах правды нет. Что стряслось-то?
Лариска потеряла мысль, села на скамейку, задумалась…
— А так это, оказалось теперича, что неправильно я жила. И зря жила ажно. В бога не веровала, и как ни крути, а все для себя делала. И детей для себя ростила, и скотину для себя выхаживала. И даже мужика, мол, не заводила, чтобы перед другими нос высоко держать. Это мне космоэнергетик сказал. Приехал вот, говна-пирога, сюды пое-откуда, кто такой, что за птица, кто его надоумил людей пользовать… И вся жизнь моя — псу под хвост! Накрылась медным тазом вся моя энергетика, — Лариска звонко шлепнула себя по макушке и пониже спины, — а где я этого бога возьму, где? Не учила меня мамка- покойница, царствие ей небесное, молитвам. Где ты, господи?! — бухнувшись на колени, театрально воззвала Лариска к небу, то ли кулаками потрясая, то ли руки воздев.
Кобель на всякий случай отскочил в сторону и улегся рядом с клумбой, в тени ноготков.
— Эх ты, забодай тебя комар, — баба Лена притянула к себе Ларискину
голову, — дурная головушка, неразумная, ты что думаешь, я сразу с господом в сердце родилась? Меня тоже мамка не научила. Тогда времена такие были — все иконы прятали и от бога отказывались. А отец-то мой Гуляевский был, сама знаешь, а вся Гуляевщина — богохульники, нехристи, в своего какого-то господа верили, а и пое-в-кого… не знаю… От них, что ли, учиться было? Ты думаешь, дорога к богу такая легкая, как… как за водой сходить?
— Лей, зашарайдала. Мужика она не заводила, — проворчала Тоська, все еще обижаясь на фиги, — а ты возьми и заведи! Рожа-то получше стала, моими, промеж прочим, чаяниями тоже. Думаешь, мне не совестно было, кажный день на тебя такую в очереди глядеть осередь людей? Мянда гордая выискалась!
— Кто?!
— Э… сосна. По-карельски.
— А и заведу мужика, заведу! — Лариска вырывалась из объятий бабы Лены что было силы, — этого… ну… да хоть и Генку с золотыми зубами! Положено же и мне бабье счастье! Как Алевтине. А че делать-то?
— А ты больше спи! — заявила Тоська. — Больше спишь — меньше грешишь.
— Да я!..
— Господь с тобой, Ларисонька, — бабка Лена держала ее из последних сил, — еще чище, чего надумала-то! Помолись вечером, спроси прощения за все вольные ли невольные прегрешения, за слова свои гневные, да попроси, чтобы наставил он тебя, как жить дальше. Жизнь прожить, амин-слово, не поле перейти, не вожжами трясти…
— Не фиги воробьям показывать, — вставила Тоська.
— …да и прожить-то ее можно по-разному. А хорошо жизнь прожить — это не просто…
На этих словах Лариска все-таки вырвалась, вся взлохмаченная, вскочила на ноги:
— Все потому, что я всю жизнь жила с оглядкой, только чтобы худого про меня не сказали — “как люди посмотрят, что скажут”, — а для себя и не жила.
— И это — грех, мироугодничество, — подсказала Тоська.
— Везде — грех! Куда ни плюнь — грех! Жизнь прошла, а вспомнить и нечего! Терпишь все, терпишь, а ради чего? Ради чего, спрашиваю, терпеть?
— Тепереча всех оввинить нап, да? — сказала Тоська, а баба Лена удивилась:
— Что терпеть-то?
— Счастье-то где?!
Ага, срать и рожать — нельзя обождать! — прокомментировала Тоська.
И тут все оглянулись, потому что на главной дороге появились совхозные коровы. Первая вышагивала из ее, Ларискиных, черно-пегая холмогорка, с полным крепким выменем, которое на каждый шаг качалось из стороны в сторону. И Лариска, само собой, залюбовалась скотинкой — корова летом давала два полнехоньких ведра жирного вкусного молока. Следом шло остальное стадо. В основном рыже-пегие айрширки. Тоже толстые, сытые. Некоторые совсем белые или в мелких чубаринках и казались розовыми.
— Чтой-то стадо до фермы по деревне иде? — сказала тетка Тося.
— Колька-дурачок, верно, опростоволосился, — сказала баба Лена.
Самые смекалистые коровы стали спускаться к речке, где у берега уже отава выросла — густая,
