обычно.
Но на этот раз на душе было смутно, и собственное тело ей почему-то совсем не нравилось. Вдруг открылось для Ленки, что она — некрасивая. Невысокая, корявая какая-то, сутулая. Что ноги у нее — не длинные, ровные, как у красоток в кино, а обычные, немного кривоватые… Ленка долго смотрелась в зеркало в предбаннике, разглядывая свое лицо. И даже лицо у нее было совершенно обычное — ничего примечательного: небольшие глаза, курносый нос, рот как рот…
Ленка постаралась забыть о дискотеке и после бани — чего обычно никто не делает — пошла на огород прореживать морковку.
— Ну ты идешь? — еще из-за калитки закричала Любка, но, увидев Ленку в огороде, не докончила фразу: Ленка была вся в земле и на дискотеку явно не собиралась.
— Ты че, блин, не пойдешь? Ну-у, мать, всю неделю мне мозги пудрила со своим Юркой — и не пойдешь?! Он ведь точно будет.
— Люб, — Ленка шла ей навстречу, — я не пойду…
— Здрасти-мордасти! Почему?
— Я некрасивая, — Ленка села на скамейку у дома.
— Я — красивая!
— Анька Митькина — красивая.
— Зашибись. Ты хочешь его увидеть или нет?
— Хочу.
— Тогда шагом марш на речку руки-ноги мыть. Слу-ушай, а ты че, ноги не бреешь?
— А что, — испугалась Ленка, — надо? — и удивленно уставилась на свои ноги.
— Да ты че! Надо! Как не фиг делать. И не только ноги.
— А где?
— Там.
— Там? — не поняла Ленка.
— Ну там… выше… Понимаешь, — Любка приобняла Ленку за плечо, — у настоящей женщины волос на теле быть не должно. Мужики этого не любят: это же противно — фу, волосы!
— Они же там не видят.
— Ну дура… — взвыла Любка, — ну хотя бы ноги побрей.
— Я…
— И без разговоров! Есть у твоего отца станки? Стащи один.
Потрясенная новомодными стандартами Ленка побрила ноги под чутким Любкиным руководством.
— Ну вот, другое дело. Хочешь конфету? — Любка была в хорошем настроении, — Маманя притащила.
Конфета была шоколадная. Ленка, конечно, взяла, развернула и быстро засунула в рот, как будто Любка могла передумать. А фантик спрятала в карман. Чтобы потом разгладить и сложить в старинную бабкину шкатулку, где у нее хранились сокровища: две заколки, колечко со словами “спаси и сохрани”, которое было ей мало, круглый магнит от динамика и цветные фантики.
— То ли дело — волосы у тебя, оказывается, хорошие, — когда они уже шли к клубу, и Любка радостно разглядывала Ленку, собственноручно ею одетую, накрашенную и с бритыми ногами.
Вместо обычной Ленкиной косы на голове у нее красовалась копна старательно начесанных и кое- где подкрученных на плойку волос.
— Грудь у тебя большая… — Любка покосилась на разрез свитерка, из которого Ленка явно выросла, и где виднелась одобренная ею грудь, — ты же помнишь, че Ломов лясил?
— Люб, мне неловко.
— А ты больше в этих своих бесформенных платьях ходи — то-то Юрка влюбится! — Любка аж пританцовывала по дороге, косясь и на свой разрез, где колыхалась грудь еще большего размера.
— Люба, да ты не выпимши ли? — поняла вдруг Ленка причину столь хорошего настроения подруги.
Любка только рассмеялась. Они подошли к клубу. Клуб был закрыт. Вокруг, на крыльце библиотеки, под елками, около магазина народ расслаблялся кто как мог: пили, курили, юккогубские, уже набравшиеся, расселись парочками на лежащих мотоциклах, кое-кто целовался. В сторонке Федька-чеченец, немножко тронутый после Чечни, забивал косяк.
— Танцы отменяются? — продолжая хихикать, спросила Любка у первой попавшейся компании.
— Тетя Катя еще с поля не приехала, ключ-то у нее.
Любка, таща за собой Ленку, по-деловому направилась под елки, где, как обычно, сидела компания Ломчика. Все были на месте, но самого Ломова не было. Прибежал он почти сразу за девчонками, кивнул и кинулся к дверям клуба.
Минут пять Ломчик толкал и тянул дверь на себя, упирался ногой в стенку, стучался и задумчиво чесал подбородок.
— Закрыто, наверно, — и направился под елки.
Сел рядом с Любкой, Ленка красная, как рак, примостилась на самом краешке скамейки, подальше ото всех. Подлетел запыхавшийся невысокий с низким лбом и вечно хмурым взглядом Ванька Епишин — местный “крутой пацан” по прозвищу Репа:
— Ребзя, че у меня есть! — и завернул прямым ходом под елки, — вот! — он помахал у Ломчика перед носом серой книжкой, — чуешь, че это?
Остальные стали потихоньку подтягиваться под елки.
— Иди ты, — обрадовался Ломчик, — Аркашина книжка?!
— Ей-богу! еп-ты! А там такие перлы — мама не горюй! — и: — Выдь-то, — спихнул Ленку со скамьи.
Ленка обомлела: вскочив со скамейки, она встала рядом с незаметно подошедшим Юркой. Сердце у нее ухнуло куда-то в живот, но пошевелиться, отойти Ленка не могла.
— Чего уж там, на стол влезай, — сказал кто-то Репе.
— Народный поэт Аркаша Сидорчук. Читает заслуженный артист Иван
Епишин, — паясничал, стоя на столе, Епишин.
— Читай, Репа! Репа, читай!
— Даешь поэзию!
Репа начал:
— Довольны, к богу в небеса
Сегодня мы уже отпели,
И только слышны голоса
Ветров взвывающих свирели.
Нам чужды страдания дороги.
И мы от жажды вне себя.
И только боги, только боги,
Теперь взывают нас к себе.
Мы ждем удачи, щурим веки,
Но плотно сжатые ресницы
Нам не дают прозреть вовеки —
Увидеть божьи колесницы!1
1 Здесь и далее стихи А.Комарова.
— Ах, откройте мне ресницы! — Ломчик выпучил глаза, скорчил рожу и кричал, перекрикивая смеющихся, — я хочу прозреть!
— Или вот, — продолжал Репа, —
Я не буду больше плакать и страдать,
А только буду я алкашить
