ты так к своему пупсику привязалась?
— Да, я все делаю неправильно. Все не так, не к месту. Наверное, я не то говорю, неправильно себя веду… Но я ведь не хочу ничего плохого! Я просто не умею, я не знаю, как. Я ведь живу первый раз. Мне негде научиться, мне никто не может подсказать. Я не знаю, как мне быть, я не знаю…
— Не знаешь, что делать, — не делай. Расслабься — оно само как-нибудь устроится.
— Оно не устраивается! Мне все в жизни опротивело, даже танцы! Я не знаю, куда себя деть вечерами. У меня какая-то апатия, усталость… Я в панике — мне кажется, что это теперь навсегда, что нет никакого выхода из этого состояния, что все бессмысленно.
— Это нормально, это бывает, — пыталась мягко ее успокоить Лариска. — У человека не может быть постоянно только подъем. Бывают ведь и спады. Это просто пониженный уровень энергии.
— Я знаю! Но что делать-то? Где ее взять — эту энергию?!
— Попробуй отвлечься, найти себе какое-нибудь увлечение, хобби. Есть же у тебя какие-то знакомые, кроме Андрея? Навести старых подруг, родственников — кого-нибудь. Узнай, какие у них проблемы. Эта истина стара, как мир — если тебе плохо, то найди кого-нибудь, кому еще хуже, и начни ему помогать. Не можешь словом утешить — дари людям что-нибудь. Только не замыкайся на себе, на своих проблемах.
— Да хуже, чем мне, — некуда! — обиделась Татьяна. — А ты еще предлагаешь мне заморочиться чужими проблемами!
— Да не заморочиться, а начать помогать, отдавать энергию. Чем больше помогаешь, отдаешь — тем больше получаешь. Конечно, зациклиться на своем пупсике проще, сидеть и жалеть себя.
— Ты думаешь, я не понимаю, да? Я не понимаю, что я привязалась? — Татьяна не слушала, а думала о своем, все больше заводясь. — Да! Я действительно зациклилась, привязалась, вцепилась мертвой хваткой. Как бульдог? Пусть, как бульдог. Мне иногда кажется, что мне на свете ничего больше не нужно: только лежать рядом с ним, когда он спит, и смотреть на него. Просто смотреть на него. Он такой красивый… Он такой… беззащитный, такой трогательный — мой мальчик. И вместе с тем он — мой любовник. Как это? Меня это каждый раз удивляет. Я не знаю, чего тут удивительного… Ты понимаешь… о чем я? Я иду по улице — это ужас! Этот город полон двадцатилетних мальчиков. Они идут, красивые, молодые, свободные. Они идут, а я смотрю на каждого, и мне хочется пойти за каждым из них. Лариса! Я схожу с ума. Я не могу быть одна. Понимаешь? Меня вырастили, меня так воспитали, что женщина не должна быть одна, что рядом с ней должен быть мужчина. Что женщина должна выйти замуж, родить детей. Я читаю эти модные журналы, я совершенно с ними согласна: надо делать карьеру. Кому-то это надо. А что делать мне, если я родилась, чтобы быть чьей-то женой? Я хочу любить! Я хочу любить и быть любимой. Я так устала таскаться на работу, менять лампочки и чинить розетки, смотреть вечерами телевизор. Я как побитая собака после всех своих романов. Мне так много доставалось от жизни — неужели же я не заслужила счастья? Я понимаю, нельзя кидаться на мужиков, нельзя навязываться, а надо сидеть и ждать… Я ни разу не сказала Андрею “мой”. Ну там, “мой милый”, “мой хороший”… Знаешь, почему? Ведь он бы сразу обозвал меня собственницей, сказал, что я хочу охомутать его, привязать к себе, не знаю, что там еще… И вышел бы скандал, и я бы снова оправдывалась… Чего плохого в том, чтобы сказать мужчине “мой хороший”?! Я не понимаю. Я. Не. Понимаю. А он мне всего три раза сказал “моя”: “хорошая моя”, “бедная ты моя” и “моя женщина”, — Татьяна сорвалась на крик. — А я хочу быть чьей-то женщиной! Я хочу, чтобы кто-то был рядом, кого можно обнять… кто бы обнял, утешил, погладил по голове… Мне страшно. Михайлов меня бросил… Я выгляжу смешно, да? Старой истеричкой? Но мне больно…
Она испуганно перевела дух. Лариса молчала.
— Да, я привязываюсь. Я это чувствую. Я знаю, как это неприятно, когда кто-то привязывается. Но я ничего не могу с собой поделать. Я в ловушке, я не знаю, как с этим бороться. Иногда мне кажется, что если бы мне сказали, что можно вот это, вот эту привязчивость, как-то отрезать, отделаться от нее, я бы избавилась, по живому бы выдрала. Как попавший в капкан волк перегрызает себе лапу, чтобы выжить… — и замолчала ненадолго.
— Ведь все у нас с ним еще будет? Ведь еще только все начинается… И все будет хорошо. Он переедет ко мне жить. Мы будем жить вместе. Он повзрослеет. Он станет совсем другим: обязательным, ответственным, будет зарабатывать деньги, и мы с ним заведем детей. Понимаешь, детей: таких маленьких, хорошеньких… Только он почему-то мне не звонит…
— Что ты говоришь? Что ты говоришь? Что у тебя с ним будет? Посмотри правде в глаза: все уже давно кончилось, и не надо цепляться за прошлое, надо принять все, как есть… — Лариска по-прежнему была невозмутима и мудра, и рядом с ней Татьяна со своей истерикой чувствовала себя полным ничтожеством.
— Хорошо тебе рассуждать с умным видом! Сидит тут, ручки сложила, как святоша. А сама-то! Спишь со всеми подряд — как это называется? — тут же мстительно выдала она. — Хорошо, ты спишь со всеми, сильная такая, уверенная, мужиков кадришь пачками — скажи мне, что делать?! — ей вдруг захотелось уйти, но больше устраивать шоу было не перед кем, и Татьяна схватила подругу за руку. — Я не могу больше, не могу, не могу… Я слабая. Слабая… Зачем такие, как я, рождаются на свет? Зачем меня так воспитали? Меня никто не любит, я никому не нужна. Мне так больно… — и она разрыдалась.
— Я могу тебе сказать? — непонятно было, обиделась Лариска или нет. — Почему ты думаешь, что я — сильная? Ты вообще знаешь, какая я? Что ты обо мне знаешь? Ты ведь только о себе говоришь постоянно, о себе и об этом Андрее. Ты никогда ничего у меня не спросишь: как я живу, чем я живу?!
— Я только о себе говорю?! — взвизгнула уязвленная Татьяна. — Да все я про тебя знаю! Ты никого не любишь, спишь сразу с несколькими мужиками. И, заметь, я ни разу тебя не осудила, всегда вежливо здоровалась с твоими хахалями!
— Не осудила! За что меня судить? Что ты видела — как ко мне кто-то приходил? Что ты понимаешь! Я их всех люблю. Всех, таких, какие есть: глупых, умных, богатых, бедных, женатых, полных придурков… Люблю! Ты не представляешь, как я их люблю. Сейчас, — она подскочила к шкафу, вытащила пачку фотографий и стала совать их Татьяне. — Это — Киселев, это — бывший шеф, красавчик, это — Гришка, сосед по прошлой квартире… Я их всех люблю. Я для них для всех все сделаю. У меня столько любви в сердце, что хватит на весь мир. А что будет через десять лет, через двадцать? Все мои подруги будут сидеть в окружении семьи: детей, внуков, а у меня будет только пачка фотографий мужчин, которых я любила… Может быть, мне тоже хочется, чтобы кто-то был рядом…
— Не смей! — закричала Татьяна. — Не смей мне все это говорить! Я тебе так верила. Я тебе… завидовала. Я думала, только я — такая дура… Ты мне никогда ничего не рассказывала…
— Конечно, ты считаешь, что я для того и живу, чтобы выслушивать все эти рассказы про твоего пупсика.
Теперь Татьяна схватилась за голову: подруга была права. Но вместо того, чтобы попросить прощения, она выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью, и, как ей казалось, навсегда.
— “Не смей”! — передразнила Лариска, обращаясь к пустоте. — Кто я, что я? Я мечтала о квартире, о своем жилье. Ну, получила я ее — и что? Что осталось — посадить сына? Я думала, я буду радоваться. А мне тошно. Я не знаю, зачем я живу. А ведь мне еще проще, чем другим. Меня профессия оправдывает — я же людям служу, я врач! Да, я постоянно говорю гадости о хирургах. Потому что я — хирург! Я всю жизнь мечтала делать сложнейшие операции. Отучилась в университете, закончила ординатуру, меня взяли в центральную больницу к известнейшему не только на наш город хирургу, а и на всю страну. И почему я сейчас не в операционной, а езжу на выезды, спасаю алкоголиков от белой горячки, ловлю сумасшедших?.. — Вот мои руки, — она протянула вперед руки, показывая, как если бы Татьяна стояла перед ней. — Они трясутся. Немного. Но достаточно, чтобы полоснуть скальпелем по артерии. И случайно убить человека. Вот так. Поэтому вечерами я или пью, или тащу в гости мужиков. И мне даже деньги не нужны — мне их не на что тратить: я ничего не хочу… А еще в детстве я музыкой занималась… Верила, что буду музыкантом, буду выходить на сцену…
Высказав все это в пустоту, она потерянно постояла так еще несколько секунд, не зная, что делать. Поискала по квартире спиртное. Не нашла. Включила телевизор, нашла вазянье и взялась за спицы. Но мысли прыгали, рука не слушались. И было тошно так, что хотелось умереть, или, точнее, хотелось чтобы все это закончилось, просто закончилось, как кончается спектакль: актеры раскланиваются, уходят за кулисы и на сцене медленно гаснет свет.
Но уйти было некуда, и свет не гас. Лариска физически не могла оставаться одна. Но ведь у нее
