о которой я говорю…
— Позвольте, мы, кажется, не понимаем друг друга, Прасковья Львовна?
— Не притворяйтесь, пожалуйста… О чем вы могли вчера толковать битый час?.. Мне до этого нет дела, а только поставьте себя в положение женщины, которая даже в таком исключительном случае должна принимать на себя почин…
— Все-таки я не понимаю, для чего вы все это говорите, Прасковья Львовна? — удивлялся Сажин, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
— И вы спрашиваете?.. Вы, значит, не хотите видеть той великой в своей чистоте женской души, которая жертвует всем для… ах, для этого нет слов, а можно только чувствовать.
Они взяли первого попавшегося на глаза извозчика и отправились на окраину, где желтой однообразной полосой тянулась казенная больница. На правом крыле помещалась квартира Глюкозовых, и уже издали пахнуло специфической лекарственной струей. Прасковья Львовна нетерпеливо дернула за ручку звонка и с самым торжественным видом вошла в переднюю. Что поразило Сажина, так это голос о. Евграфа, доносившийся из кабинета — он о чем-то по обыкновению спорил.
— Сюда… — коротко пригласила Прасковья Львовна гостя в небольшую залу, в которой Сажин успел заметить угол рояля.
Когда-то он бывал здесь, но теперь совсем забыл обстановку. В зале, на сером диванчике, обитом выцветшим репсом, сидела Анна Ивановна. Она смущенно поднялась при появлении Сажина и молча протянула ему руку.
— А я не утерпела: соврала… — каялась Прасковья Львовна, довольная своей выдумкой. — Хотела испытать его чувства. Да и что за свиданья в городском саду, куда бегают одни гимназисты… Можно попасть в очень неприятную историю.
— У вас неистощимая фантазия, Прасковья Львовна… — проговорил Сажин, прислушиваясь к голосам в кабинете.
— Хорошо, хорошо… Я не буду вам мешать и скромно удаляюсь.
Исполнить это благочестивое намерение ей помешал умоляющий взгляд Анны Ивановны, которая еще не проронила ни одного слова. Сажин тоже чувствовал себя неловко, что уже окончательно возмутило Прасковью Львовну.
— Что же, прикажете мне за вас объясняться? — бранилась она, размахивая руками. — По-моему, господа, прежде всего вам нужно куда-нибудь уехать… Да, да. Не спорьте: в Крым, на Кавказ, в Италию. Путешествия имеют глубокий философский смысл… Да и необходимо встряхнуться от домашней паутины. Послушайте, Павел Васильевич, что вы смотрите на меня такими глазами? Анюта сегодня объяснилась с господином Куткевичем… Все кончено.
Одним словом, язык Прасковьи Львовны выговаривал все, что давило Сажина целую ночь и о чем он не решался бы спросить Анну Ивановну. Все вышло как-то само собой… На лице Анны Ивановны он прочитал свой приговор и горячо поцеловал ее руку.
— Ну, дети мои, обнимитесь же… — шептала Прасковья Львовна, напрасно стараясь сдержать душившие ее слезы.
Но они и не думали обниматься, слишком счастливые налетевшим вихрем. В дверях залы в это время появился о. Евграф и смотрел с удивлением на взволнованную Прасковью Львовну: кажется, ничего особенного не случилось? Недоумение о. Евграфа послужило развязкой общего напряженного состояния, тем более, что о. Евграф в своей святой простоте не подозревал даже ничего особенного в этом появлении Сажина именно здесь, у Глюкозовых, и во встрече его с Анной Ивановной. Вошел и сам доктор Глюкозов, высокий и плотный господин с серьезным и симпатичным лицом. Сажин первый протянул ему руку и проговорил:
— Мы теперь постараемся быть совсем здоровыми людьми, доктор…
— О, да… Это самое непременное условие общего благосостояния, — подтвердил о. Евграф.- Mens sana in corpore sano [1].
Таким образом состоялось примирение, и доктор Глюкозов объяснил появление Сажина именно этим обстоятельством. Он не принадлежал к числу дальновидных и подозрительных людей. Отец Евграф торжествовал, счастливый общим мирным настроением.
За обедом толковали о земских делах, и Сажин говорил с небывалым одушевлением. Он очень коротко и остроумно представил пройденный моховским земством опыт и те поправки, которые необходимо внести.
— Да, эти писаря и кабатчики уж слишком… — соглашался Глюкозов. — Действительно, нужно что- нибудь такое… да. Во всяком случае, это — сила, с которой приходится считаться…
Анна Ивановна почти не принимала участия в общем разговоре, точно боялась проснуться от охватившего ее счастливого сна. Ей было неприятно, что Прасковья Львовна осыпала ее всевозможными знаками участия: заглядывала ей в глаза, ловила под столом ее руку и жала с институтским азартом, и т. д. Голос Сажина отдавался у нее в ушах как призывный звук… Да, она его любит и всегда любила… Под конец обеда, когда Прасковья Львовна не преминула сказать несколько прочувствованных слов о «подлеце», Анна Ивановна вдруг побледнела — ей нужно было возвращаться домой… Сажин понял это движение и смотрел на нее таким хорошим, полным сочувствия взглядом. Да, он болел душой за нее и разделял ее тревогу.
После обеда мужчины ушли в кабинет курить, а дамы остались в гостиной.
— Ну что, голубчик?.. — шептала Прасковья Львовна, обнимая свою задушевную гостью. — А он любит вас… Вот и разгадка его сиденья в четырех стенах. Вы теперь счастливы?..
— Да…
Сажин вошел в гостиную и сел на кресло около Анны Ивановны. Присутствие Прасковьи Львовны его стесняло, но он преодолел себя и заговорил:
— Анна Ивановна, сейчас необходимо обдумать, что делать… Я не хочу подставлять вас под обух. Самое лучшее, как мне кажется, уехать из Мохова на время…
— Нет, я не согласна бежать… — ответила спокойно Анна Ивановна, опуская глаза. — Муж уже знает, что я ухожу, мать тоже.
— Что же она? — вступилась Прасковья Львовна.
— Обыкновенная история: упреки, брань, угрозы… Муж грозит не выдавать вида на жительство, а мать проклинает вперед. Но это все равно… Было бы странно ожидать от них чего-нибудь другого. Я ухожу из дому, а не бегу. Мои личные отношения никого не касаются…
— Подлецы, подобные господину Куткевичу, обыкновенно хватаются в таких случаях за единственное средство: отнимать у матери детей, — говорила Прасковья Львовна, — но у вас, к счастью, нет этой петли… Господин Куткевич может грозить только тем, что по этапу вытребует вас на место жительства…
Счастье имело свою тень, но Анна Ивановна с истинно-женским героизмом шла навстречу опасности с открытым лицом. Она была даже рада этому случаю, точно хотела купить дорогой ценой свободу. Приходилось начинать жить снова, а для этого она чувствовала в себе достаточно силы.
— Относительно подробностей мы договоримся в следующий раз, а сегодня я не могу, — сказала она на прощанье Сажину.
Он хотел ее проводить, но она запретила с печальной улыбкой:- после, после, а теперь не до того.
Когда она ушла, Прасковья Львовна строго взглянула на Сажина и заговорила:
— Вот она, русская женщина… Смотрите и казнитесь.
Сажин вернулся в гостиную и, сидя в кресле, ничего не замечал, что делалось кругом. Ему было и жутко и хорошо. Он сравнивал себя с нею и мучился угрызениями совести. Что он такое?.. Может ли он вознаградить хоть сотой долей за это налетевшее счастье? В ней каждое движение так просто и естественно, как в растении: нет ни одной фальшивой ноты или вынужденного штриха, а он полон мучительной раздвоенности и сомнений. Каждый шаг вперед выкупался внутренним разладом и разными побочными внушениями. Не было этой цельности и крепости чувства. И теперь, когда замер шум ее шагов, Сажин вдруг почувствовал поднимавшееся в глубине души знакомое чувство, и его душой овладел страх… Как она посмотрит на него, когда первый пыл страсти минует?
— Что же вы молчите, Павел Васильевич? — спрашивала его Прасковья Львовна, принимая вызывающую позу. — Вы недовольны? Вам мало этого?..
