парикмахер.
— Но нас ведь не избивают.
— Ну а то, что мы предоставлены самим себе, это разве не своего рода избиение?
Тут сеньор Кармайкл вышел из себя и брякнул:
— Это все газетные враки.
Парикмахер в ответ ничего не сказал. Он взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее помазком на подбородок сеньора Кармайкла.
— Иногда так и хочется почесать языком, — сказал он, словно оправдываясь. — Ведь не каждый день выпадает поговорить с беспристрастным человеком.
— Поневоле станешь беспристрастным, когда на шее одиннадцать нахлебников, — буркнул сеньор Кармайкл.
— Тут уж ничего не попишешь, — сказал парикмахер.
Он провел ладонью по бритве, и та запела. В молчании принялся брить затылок сеньора Кармайкла, снимая мыльную пену пальцами, а затем вытирая их о брюки. После всего он обработал затылок квасцами и, не проронив ни слова, закончил стрижку.
Уже застегивая воротник рубашки, сеньор Кармайкл увидел пришпиленное к задней стене объявление: «Вести разговоры о политике воспрещается». Он стряхнул с плеч мелкие, оставшиеся после стрижки волосы, повесил на руку зонтик и, указывая на объявление, спросил:
— Почему вы его не снимете?
— Для вас я сделал исключение, — сказал парикмахер. — Ведь мы сошлись на том, что вы — человек беспристрастный.
В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул на тротуар через лужу не раздумывая. Парикмахер проводил его взглядом, пока тот не завернул за угол, а затем бездумно уставился в мутный и грозно клокочущий поток. Дождь лить перестал, но над городком повисла неподвижная, напитанная влагой туча. Около часа в парикмахерскую зашел сириец Моисей и стал жаловаться, что у него выпадают волосы спереди, а на затылке, наоборот, растут буйно.
Сириец приходил стричься по понедельникам. Обычно он с какой-то фатальной обреченностью склонял голову на грудь и разражался гортанным, с арабским прононсом, храпом, а парикмахер в это время громким голосом разглагольствовал сам с собой. Но в этот понедельник сириец внезапно проснулся от первого же вопроса.
— Вы знаете, кто здесь был?
— Кармайкл, — ответил сириец.
— Кармайкл, этот паршивый негр, — подтвердил парикмахер, медленно, словно по слогам, выговаривая слова. — Такого сорта людей я не переношу.
— Кармайкл, да разве он человек?! — воскликнул сириец Моисей. — Вот уже три года, как он не купил ни одной пары туфель. Однако в политику он не лезет: уткнулся в свою бухгалтерию, а остальное — трын- трава.
И сириец снова опустил бороду себе на грудь и принялся храпеть, но тут парикмахер, скрестив руки на груди, стал перед ним и заявил:
— Будьте так добры, турок говенный, ответьте на один-единственный вопрос: а вы за кого?
И сириец невозмутимо ответил:
— За себя.
— Ну и плохо. Вспомним хотя бы про четыре ребра — про те, что сломали сыну вашего земляка Элиаса, и не без участия Чепе Монтьеля.
— Видимо, у Элиаса не все в порядке с головой, если его сын ударился в политику, — парировал сириец. — Но сейчас парень вовсю наяривает на танцплощадках в Бразилии, а Чепе Монтьель — в могиле.
Прежде чем выйти из комнаты, приведенной в полнейший беспорядок за долгие ночи мучительной зубной боли, алькальд побрил правую щеку, а левую оставил совсем нетронутой — с восьмидневной щетиной. Потом он надел чистую форму, обулся в лакированные ботинки и, воспользовавшись тем, что дождь на время прекратился, спустился вниз и направился в гостиницу пообедать.
В гостиничной столовой не было ни души. Алькальд прошел между четырехместными столиками и занял самое укромное место в глубине зала.
— Маскарас, — позвал он.
Появилась совсем молоденькая девушка в коротком, плотно облегающем большие, словно булыжники, груди платье. Стараясь на нее не смотреть, алькальд заказал обед. Идучи на кухню, девушка включила стоящий на полке в конце зала приемник; передавали последние известия с цитатами из речи президента республики, произнесенной накануне вечером, а затем — новый список запрещенных к ввозу товаров. По мере того как голос диктора заполнял пространство, жара становилась все сильнее и сильнее. Когда девушка вернулась с супом, алькальд, пытаясь высушить пот, обмахивался фуражкой, как веером.
— Я тоже потею от радио, — сказала девушка.
Алькальд принялся за суп. Ему всегда казалось, что эта единственная гостиница, существующая за счет случайных приезжих и коммивояжеров, отличается от всех домов городка. И в действительности, она была построена раньше города. На ее полуразвалившемся балконе за игрой в карты торговцы, приезжавшие из центра страны для скупки риса, коротали ночи, ожидая наступления свежего раннего утра, чтобы хоть немного вздремнуть. Еще когда на многие мили вокруг не было ни единого селеньица, сам полковник Аурелиано Буэндия, направлявшийся в Макондо для заключения капитуляции в последней гражданской войне, провел одну ночь на этом самом балконе[7]. И в те времена это был все тот же самый, с деревянными стенами и оцинкованной крышей, дом, с той же столовой и картонными перегородками между комнатами; не было лишь света и удобств. Один старик коммивояжер рассказывал, что даже в начале века к услугам клиентов на стене в столовой висела коллекция масок и гость в случае необходимости надевал одну из них, выходил во двор и прямо там, у всех на виду, справлял малую нужду.
Доедая суп, алькальд расстегнул воротник. За последними известиями последовали рекламные объявления в стихах, записанные на пластинку. Затем — сентиментальное болеро умирающий от любви, сладострастный мужской голос сообщал о намерении объехать вокруг света в погоне за женщиной. Ожидая остальные блюда, алькальд стал слушать песню, но тут его внимание привлекли проходившие мимо гостиницы двое детей, тащившие стулья и кресло-качалку. За ними шли две женщины и мужчина — несли жаровни, корыта и прочую домашнюю утварь.
Алькальд подошел к порогу и крикнул:
— Где стибрили барахлишко?
Все остановились, и мужчина объяснил алькальду, что они переносят дом повыше. Алькальд спросил, куда именно перенесли дом, и мужчина показал своим сомбреро на юг:
— Там, наверху, есть участок; дон Сабас за тридцать песо сдал его нам в аренду.
Алькальд скользнул взглядом по их пожиткам: полуразвалившаяся качалка, мятые жаровни — скарб бедняков. На миг задумался, а потом сказал:
— Тащите свое добро к кладбищу: там неподалеку есть свободный участок.
Не до конца поняв, мужчина замялся.
— Те земли принадлежат муниципии и вам не будут стоить ничего, — разъяснил алькальд. — Муниципия вам их дарит. — Затем, обращаясь к женщинам, добавил: — А дону Сабасу передайте: алькальд велел сказать — пусть завязывает со своими бандитскими замашками.
Обед он закончил в задумчивости — не почувствовал даже вкуса пищи. Потом закурил сигарету, затем прикурил от нее другую и, облокотившись на стол, надолго задумался. По радио между тем наяривали душещипательные болеро одно за другим.
— О чем задумались? — спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки.
Не моргнув глазом алькальд ответил:
— Об этих бедняках.
Он надел фуражку и через зал направился к выходу. На пороге он обернулся:
