— Передай мне пузырек с ночного столика, — сказала вдова.
Она извлекла из него две круглые серые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и, возвращая пузырек сыну, сказала:
— Прими две, они помогут тебе уснуть.
Он принял их, запив водой, оставшейся в материнском стакане, и, положив голову на подушку, прилег на кровать.
Вдова вздохнула. О чем-то задумавшись, ненадолго умолкла. Потом, обобщая в масштабе всего городка, хотя на самом деле думала всего лишь о полудюжине семей своего круга, сказала:
— Весь ужас в том, что в этом городке, когда мужчины отправляются на работу в горы, женщины предоставлены самим себе.
Роберто Асис стал засыпать. Вдова смотрела на его небритый подбородок, на длинный нос с острыми хрящеватыми крыльями, и мысли ее обратились к покойному мужу. Адальберто Асису тоже были знакомы приступы отчаяния. Это был горец исполинского роста, надевший целлулоидный воротник всего лишь однажды и на 15 минут: чтобы только попозировать перед фотоаппаратом; старое фото пережило его и теперь стояло на ночном столике. О нем ходили слухи, будто бы он убил в этой самой спальне любовника своей жены и тайно зарыл его во дворе. Но в действительности было нечто иное: Адальберто Асис застрелил обезьяньего самца, застав его в спальне на балке, когда тот мастурбировал, не сводя остановившихся глаз с его переодевавшейся супруги. Адальберто умер сорок лет спустя, так и не сумев опровергнуть возникшую легенду.
Падре Анхель поднялся по крутой, с редкими ступеньками лестнице. На втором этаже, в глубине коридора, стены которого были увешаны винтовками и подсумками, на полевой койке лежал полицейский и читал. Он настолько был поглощен чтением, что не заметил, как вошел падре, пока тот не поздоровался. Полицейский свернул журнал и сел.
— Что читаете? — поинтересовался падре Анхель.
Полицейский показал ему журнал:
— «Терри и пираты».
Падре внимательным взглядом окинул три железобетонные камеры без окон, от коридора они были отгорожены толстой железной решеткой. В средней камере, широко раскинув ноги, в одних трусах спал в гамаке второй полицейский, остальные две камеры были пусты. Падре Анхель спросил о Сесаре Монтеро.
— Он там, — сказал полицейский, мотнув головой в сторону закрытой двери. — В комнате начальника.
— Могу я с ним поговорить?
— Он изолирован, — ответил полицейский.
Падре Анхель настаивать не стал, а лишь спросил, в каких условиях содержится заключенный. Полицейский ответил, что его поместили в лучшее помещение казармы, с хорошим освещением и водой, но уже сутки, как он ничего не ест. Он ни разу не притронулся к еде, принесенной ему по указанию алькальда из гостиницы.
— Боится, что отравят, — подытожил полицейский.
— Тогда нужно было принести ему еды из дому, — сказал падре.
— Он не хочет беспокоить жену.
Словно обращаясь к самому себе, падре пробормотал.
— Нужно об этом переговорить с алькальдом.
И он двинулся было в конец коридора, где алькальд приказал оборудовать себе бронированный кабинет с бронированной дверью.
— Его нет, — сказал полицейский. — Уже два дня он дома: мучится зубами.
Падре Анхель решил пойти к алькальду домой. Обессилев от боли, тот лежал в гамаке; рядом стоял стул, на стуле — кувшин с соленой водой, пакетик анальгетиков и пояс с подсумками и револьвером. Щека по-прежнему была опухшая. Падре Анхель подтащил стул поближе к гамаку.
— Вам нужно его выдрать, — сказал он.
Алькальд выплюнул соленую воду в тазик.
— Легко сказать, — буркнул он, не поднимая головы от тазика.
Падре Анхель понял и негромко сказал:
— Если вы мне разрешите, я поговорю с зубным врачом. — И, глубоко вздохнув, добавил: — Он человек понятливый.
— Понятливый, как осел, — прорычал алькальд. — Ему кол на голове теши, а он все будет стоять на своем.
Падре Анхель проводил его взглядом до умывальника, увидел, как алькальд открыл кран и подставил опухшую щеку под струю прохладной воды, — он стоял так некоторое время с выражением неописуемого наслаждения на лице. Потом разжевал болеутоляющее и запил его тут же водой из-под крана.
— Я вполне серьезно, — продолжал настаивать падре, — я могу поговорить с зубным врачом.
Алькальд нетерпеливо отмахнулся:
— Делайте что хотите, падре.
Закинув руки за голову, алькальд лег в гамак и, закрыв глаза, часто задышал, подавляя в себе злость. Боль начала отступать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель все так же сидел около гамака и молча смотрел на него.
— Каким ветром вас сюда занесло, падре? — спросил алькальд.
— Сесар Монтеро, — откровенно сказал падре, — этому человеку нужно исповедаться.
— Он изолирован, — сказал алькальд. — Завтра, после юридических формальностей, можете его исповедать. В понедельник необходимо его отправить.
— Он в заключении уже двое суток, — заметил падре.
— А я с этим зубом — две недели, — выпалил алькальд.
В полумраке комнаты начали гудеть москиты. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел: над рекой плывет ярко-розовое облако.
— А как быть с едой? — спросил он.
Алькальд вылез из гамака и пошел к балкону — закрыть дверь.
— Свой долг я исполнил, — ответил он. — Но Сесар Монтеро не хочет, чтобы беспокоили его жену, а гостиничную пищу не ест. — Алькальд принялся распылять в комнате инсектицид. Падре Анхель полез в карман за носовым платком, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
— Ах! — воскликнул падре, пытаясь пальцами разгладить письмо.
Алькальд остановился. Падре закрыл нос ладонью, но старания оказались напрасными: чихнул два раза.
— Чихайте, падре, чихайте на здоровье, — сказал алькальд. И, улыбнувшись, добавил: — У нас демократия.
Падре Анхель тоже улыбнулся. Показывая заклеенный конверт, сказал:
— Забыл опустить это письмо на почте.
Платок свой он все-таки нашел в рукаве и высморкался. Мысли его по-прежнему вертелись вокруг Сесара Монтеро.
— Он у вас как бы на хлеб и воду посажен, — сказал он.
— Если это ему нравится, — сказал алькальд. — Насильно кормить мы его не будем.
— Меня больше всего заботит его совесть, — сказал падре.
Не отнимая платка от носа, он не отрывал от алькальда взгляда, пока тот не кончил опрыскивать комнату.
— Должно быть, она у него не чиста, раз он боится, что его отравят, — сказал алькальд. Поставил опрыскиватель на пол и добавил: — Он знает, что Пастора любили все.
— Сесара Монтеро тоже, — парировал падре.
— Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо стало темно-лиловым.
