— Сейчас — другое дело, — сказал падре, — сейчас алькальда словно подменили.
— Начнется новая предвыборная кампания — снова будет бойня, — с ожесточением возразил хозяин кинотеатра. — Сколько себя помню, в этом городе всегда было так.
— Посмотрим, — откликнулся падре.
Хозяин кинотеатра смотрел на падре во все глаза, в них сквозила плохо скрываемая досада. Но когда он вновь заговорил, потряхивая на груди рубашку, чтобы как-то умерить зной, в его голосе зазвучали просительные нотки.
— За этот год это всего третья разрешенная картина, — сказал он, — а в воскресенье из-за дождя три части так и остались недосмотренными. И многие хотят знать, чем все кончится.
— Но колокол уже прозвонил, — возразил падре. Хозяин кинотеатра вздохнул с сожалением. И, в упор глядя на падре, медлил, словно на что-то надеялся, уже не в состоянии больше ни о чем думать, кроме как о жуткой жаре, не дававшей ему покоя в этой комнате.
— В таком случае ничего не изменишь?
Падре Анхель покачал головой.
Хозяин кинотеатра хлопнул ладонями по коленям и поднялся.
— Ну ладно, — сказал он, — на нет и суда нет.
Он снова аккуратно сложил свой носовой платок, вытер на шее пот и, окинув комнату горьким укоризненным взглядом, сказал:
— У вас сущий ад!
Падре проводил его до двери, задвинул засов и сел заканчивать письмо. Прочитав его еще раз с начала, он дописал незавершенный абзац и в задумчивости остановился. Тут музыка, доносившаяся из динамика, вдруг прекратилась. «К сведению уважаемой публики! — заговорил бесстрастный голос. — В связи с тем, что наш кинотеатр присоединяется к трауру, его администрация выражает соболезнование семье покойного и объявляет, что вечерний сеанс сегодня отменяется». Узнав голос хозяина кинотеатра, падре Анхель улыбнулся.
Жара становилась все нестерпимей. Священник продолжал писать без перерыва, ненадолго останавливаясь лишь для того, чтобы вытереть пот и перечитать написанное; вскоре он исписал уже два листа. Едва он поставил под письмом подпись, как неожиданно разразился дождь. Поднимавшийся от влажной земли пар стал просачиваться в комнату. Падре Анхель надписал конверт, закрыл чернильницу и хотел было сложить письмо. Но, пробежав еще раз глазами последний абзац, снова открыл чернильницу и сделал приписку: «Снова льет дождь. Такая зима и все то, о чем я рассказал выше, сулят нам, как мне думается, горькие дни».
II
В пятницу рассвет был теплый и сухой. Познав однажды прелести любви, судья Аркадио с тех пор стал налево и направо похваляться своей способностью заниматься любовью три раза за ночь; однако в это утро, в самый пикантный момент, шнуры москитника лопнули и судья вместе с женой, запутавшись в пологе, рухнули на пол.
— Оставь все так, — пробормотала она. — Я этим займусь потом.
Абсолютно голые, они выбрались наконец из-под складок москитника, напоминавшего расплывчатый сгусток тумана. Судья Аркадио направился к сундуку за чистыми трусами. Когда он вернулся, жена была уже одета и приводила москитник в порядок. Не глядя на нее, он прошел мимо и, сев на другой конец кровати, стал обуваться; из-за того, что только что занимался любовью, он еще тяжело дышал. Но жена от него не отвязалась: она подошла к нему, прижалась своим круглым и упругим животом к его руке, пытаясь зубами ухватить его за ухо. Но он мягко отстранил ее.
— Оставь меня в покое, — сказал он.
В ответ она прыснула заразительным и здоровым смехом и, тыча его в спину пальцем, проследовала за мужем в другой конец комнаты, выкрикивая: «Но, ослик!» Он резко отстранился и оттолкнул ее руки. Тогда она оставила его в покое и снова засмеялась. И вдруг, посерьезнев, закричала:
— Господи Боже мой!
— В чем дело? — спросил он.
— Дверь-то была настежь! Какой стыд!
И, покатываясь со смеху, пошла в душевую.
Судья Аркадио не стал дожидаться кофе. Освежив рот мятной зубной пастой, он вышел на улицу. Солнце пламенело медью. Сидя у дверей своих магазинчиков и лавчонок, сирийцы созерцали спокойную гладь реки. Проходя мимо дома доктора Хиральдо, судья провел ногтем по металлической решетке двери и, не останавливаясь, крикнул:
— Доктор, какое самое лучшее средство от головной боли?
Изнутри врач ответил:
— Не пить накануне вечером.
У пристани несколько женщин громко обсуждали содержание появившейся в эту ночь анонимки. С самого утра день установился ясный, без дождя, поэтому направлявшиеся к пятичасовой мессе женщины смогли ее легко прочесть. И теперь весь городок был в курсе. Судья Аркадио не останавливался, он чувствовал себя словно бык с кольцом в носу, — какая-то неведомая сила так и тянула его за это кольцо в бильярдную. Едва войдя, он попросил себе ледяного пива и таблетку от головной боли. Только что пробило девять, но в заведении уже было полным-полно народу.
— У всех в городе — головная боль, — изрек судья Аркадио.
Взяв свою бутылку, он направился к столику, за которым в растерянности сидели перед стаканами пива трое мужчин. Судья сел на свободное место.
— Ну что? Все по-старому? — спросил он.
— Сегодня утром нашли четыре.
— Про Ракель Контрерас прочитали уже все.
Судья Аркадио разжевал таблетку и запил ее пивом прямо из бутылки. Первый глоток вызвал тошноту, второй пошел уже привычно по оживающему желудку, и судья почувствовал себя заново родившимся, человеком без прошлого.
— Что же в ней было?
— Глупости, — сказал мужчина. — Что в этом году она ездила не зубы пломбировать, а делать аборты.
— Тут анонимку писать незачем, — заметил судья Аркадио, — об этом и так все судачат.
Когда судья вышел из бильярдной, солнечный свет был настолько яркий, что до слез слепил глаза, но головная боль уже не мучила судью Аркадио. И он направился прямо в суд. Его секретарь, неряшливый сухопарый старик, ощипывая курицу, бросил на него поверх оправы очков удивленный взгляд:
— Явление Христа народу!
— С этими анонимками нужно что-то делать.
Шаркая домашними туфлями, секретарь вышел во двор и через изгородь передал наполовину ощипанную курицу поварихе из гостиницы. Минуло одиннадцать месяцев со дня назначения на должность судьи Аркадио, но только сегодня он впервые сел за свой служебный стол.
Деревянная перегородка делила полуразвалившееся помещение на две части. В передней части, под картиной, изображавшей Правосудие — богиню с повязкой на глазах и весами в руке, — стояла деревянная скамья. Во второй, внутренней части — друг против друга стояли пара старых письменных столов, этажерка с покрытыми пылью книгами и пишущая машинка. На стене, прямо над судейским столом, — медное распятие. На противоположной стене — литография в рамке, изображавшая лысого улыбчивого толстячка с президентской лентой через грудь, а под ним — золотая надпись: «Мир и Справедливость». Литография эта была единственным новым предметом в конторе.
Прикрыв лицо носовым платком, секретарь стал стряхивать перьевой сметкой пыль с письменных столов.
