маниоки[12], половинку зеленого банана и поставила на стол перед алькальдом.
И проделала все это она с подчеркнутым безразличием — на какое только была способна. Улыбаясь, алькальд попытался заглянуть ей в глаза.
— Еды хватит на всех, — утвердительно сказал он.
— Да пусть по воле Божьей еда не пойдет вам впрок, — ответила, не глядя на него, женщина.
Он пропустил мимо ушей недоброе пожелание и снова стал есть, не обращая внимания на стекающие по шее струйки пота. Когда доел, женщина, так и не глянув на него, взяла пустую тарелку.
— И до каких пор вы будете настроены враждебно? — спросил алькальд.
Все с тем же спокойным выражением лица женщина ответила:
— До тех пор, пока вы не воскресите наших близких, убитых вами.
— Сейчас все не так, как раньше, — стал объяснять алькальд. — Новое правительство заботится о благосостоянии граждан, а вот вы…
Женщина перебила его:
— Все осталось по-прежнему.
— Ну а этот квартал? Разве можно было себе вообразить раньше, что такое отгрохают за сутки? — упорствовал алькальд. — Мы стремимся сделать городок прекрасным.
— Наш городок и был прекрасным, пока не появились вы.
Кофе алькальд дожидаться не захотел.
— Вы неблагодарны, — сказал он. — Мы дарим вам землю, а вы все жалуетесь.
Женщина на это ничего не ответила. Но когда алькальд проходил через кухню к выходу, она, наклонившись над очагом, пробормотала:
— Здесь нам будет еще хуже. Еще чаще будем вас поминать: ведь мертвые — прямо за изгородью двора.
Во время сиесты, пока не прибыли баркасы, алькальд попытался вздремнуть. Но зной не давал заснуть. Воспаленная щека стала спадать. Однако чувствовал он себя все еще неважно. Битых два часа он глядел на реку и слушал стрекот цикады, спрятавшейся где-то в комнате. Он ни о чем не думал.
Когда послышался шум лодочных движков, разделся донага, обтер полотенцем потное тело и надел форму. Потом отыскал цикаду, зажал ее большим и указательным пальцами и вышел на улицу. Из толпы, дожидавшейся баркасов, выбежал чистенький, хорошо одетый мальчик и преградил путь алькальду пластмассовым автоматом. Алькальд отдал ему цикаду.
Некоторое время спустя он уже сидел в лавке сирийца Моисея и смотрел, как причаливают суда. Минут десять причал бурлил и кипел. Алькальд почувствовал тяжесть в желудке и острую головную боль, и ему вспомнилось недоброе пожелание женщины. Затем, рассматривая пассажиров, что спускались по деревянным сходням на затекших от восьми часов неподвижного сидения ногах, немного успокоился.
— Ничего нового, все одно и то же, — заметил он.
Однако сириец Моисей заметил ему: появилось и кое-что новенькое — приехал цирк. Алькальд с ним согласился, хотя и не смог бы объяснить, по каким признакам можно было догадаться о приезде цирка; быть может, по груде шестов и цветных полотнищ, лежащих в беспорядке на крыше баркаса, или же по абсолютно похожим друг на дружку женщинам, одетым в одинаковые цветастые платья, — словно один и тот же человек был воспроизведен многократно.
— Хорошо, что хоть цирк приехал, — пробормотал он.
Моисей стал что-то говорить о зверях и фокусниках, однако у алькальда была своеобразная точка зрения на приезд цирка. Вытянув ноги, алькальд взглянул на носки ботинок.
— Городок наш идет по пути прогресса, — сказал он.
Сириец перестал обмахиваться.
— Знаешь, на сколько я сегодня наторговал? — спросил он алькальда.
Тот не рискнул угадать, подождал, что скажет сириец.
— На двадцать пять сентаво! — воскликнул торговец.
В этот миг алькальд увидел: телеграфист развязывает мешок с почтой и отдает корреспонденцию доктору Хиральдо. Алькальд подозвал к себе телеграфиста, взял свою корреспонденцию, — официальная почта приходила в особых конвертах. Он сломал сургучную печать: обычные правительственные материалы. Когда закончил читать полученную почту, набережная преобразилась: на ней уже громоздились тюки с товарами, корзины с курами и загадочный цирковой реквизит. Время близилось к вечеру; алькальд, вздохнув, встал:
— На двадцать пять сентаво.
— На двадцать пять сентаво! — тотчас отозвался сириец звонким голосом.
Доктор Хиральдо наблюдал за разгрузкой судов до самого конца. Он указал алькальду на мощную, похожую на жрицу неизвестного культа женщину с несколькими браслетами на руках. Тот не был склонен обращать на нее особого внимания.
— Наверно, дрессировщица, — бросил он.
— В определенном смысле вы правы, — сказал доктор, обнажив два ряда острых зубов, которыми, казалось, он аккуратно откусывает каждое слово. — Это теща Сесара Монтеро.
Алькальд отправился дальше. Он посмотрел на часы: без двадцати пяти четыре. У ворот казармы ему доложили, что приходил падре Анхель, ждал его полчаса и обещал вновь прийти в четыре.
Оказавшись снова на улице и не зная, чем заняться, алькальд увидел в окне кабинета зубного врача, подошел к нему и попросил огонька. Тот дал прикурить и посмотрел на еще опухшую щеку алькальда.
— Я чувствую себя уже хорошо, — сказал алькальд и открыл рот.
Дантист посмотрел в рот и заметил:
— Нужно поставить несколько коронок.
Алькальд поправил револьвер на поясе и решительно заявил:
— Я еще к вам как-нибудь зайду.
Лицо зубного врача не дрогнуло.
— Заходите когда хотите, может быть, и мое желание исполнится: дадите дуба в моем доме.
Алькальд похлопал его по плечу.
— Не дождетесь, — весело сказал он. И, высоко подняв руку, добавил: — Мои зубы — превыше всех партий.
— Значит, под венец ты не идешь?
Жене судьи Аркадио сидеть было неудобно, — раздвинув ноги, она ответила:
— Нет, падре, на это нет никакой надежды. Даже сейчас, когда я вот-вот должна родить.
Падре Анхель отвел взгляд и посмотрел на реку. По реке плыла вспученная коровья туша, на ней сидело несколько стервятников.
— Тогда ведь ребенок будет считаться незаконнорожденным.
— Его это не волнует, — сказала она. — Сейчас Аркадио обращается со мной хорошо. А если я заставлю его обвенчаться, он почувствует себя связанным и мне же самой потом придется за все расплачиваться.
Она сбросила башмаки и теперь, разговаривая, широко развела ноги и поставила их на перекладину табуретки. Положив веер на колени и скрестив руки на внушительном животе, она, видя, что падре Анхель по-прежнему молчит, повторила:
— Нет, падре, нет никакой надежды. Дон Сабас купил меня за двести песо, три месяца выжимал из меня все соки, а потом в чем мать родила вышвырнул на улицу. Если бы Аркадио меня не подобрал, я бы с голоду подохла. — И, впервые посмотрев падре в глаза, сказала: — Или бы пошла на панель.
Падре Анхель уговаривал ее уже шесть месяцев.
— Ты должна женить его на себе и создать семью. Так, как вы живете сейчас, не только вам не дает уверенности на будущее, но и подает дурной пример остальным жителям города.
— Лучше все делать в открытую, — сказала она. — Другие занимаются тем же, но только тайком. Разве вы не читали анонимки?
