руководством войсками со стороны нашего командования в том сражении.
Конечно, я и раньше слышал о том, что в той войне успех в бою часто достигался нашими генералами не умением воевать, а путем создания многократного превосходства над противником в численности личного состава, что в бою они наших солдат не жалели и часто перед солдатами ставились не реальные задачи, а не редко и откровенно — преступные.
Как человек, имеющий военное образование, я знал, что успех в бою зависит от многих факторов, и, слушая тогда бабу Килю — далекую от понимания военного дела, я ставить под сомнение способность наших генералов спланировать и осуществить ту боевую операцию по переброске войск через реку, не мог и не желал — слишком велико было во мне чувство гордости за нашу Великую победу в той кровавой войне.
Я не знал тогда и не знаю сейчас подробностей той боевой операции, но, слушая в тот день бабу Килю, мне хотелось верить в то, что прежде, чем наше командование решилось бросить наших солдат в ледяную воду разлившейся от проливных дождей реки, у противоположного берега которой были установлены противником многочисленные огневые точки и оборудованы опорные пункты, генералами были проведены все необходимые, для успешного форсирования реки боевые мероприятия и учтены все возможные при этом нюансы.
Мне хотелось как-то возразить бабе Киле, попытаться найти оправдательные причины, которые, возможно, привели к таким многочисленным потерям в нашей живой силе, но когда баба Киля сказала мне о том, что после отступления немецких войск местными жителями села, привлеченными к тому, чтобы собрать и захоронить всех убитых солдат, было обнаружено всего лишь до десятка убитых немецких солдат — это повергло меня в шок.
— Как, — не в силах сдерживать себя, воскликнул я тогда, — убитых наших солдат было около десяти тысяч, а немцев — всего лишь до десяти человек?!..
— Нет,… — попыталась уточнить свои слова баба Киля. — Я сказала о том, что когда немцы отступили, и мы стали собирать вокруг села всех убитых и раненных, то мы нашли всего лишь человек десять немецких солдат. Может, их было и больше, но мы их не видели, и вряд ли при отступлении немцы унесли всех их с собой — я думаю, что им было не до этого. А раз так, то хотя бы примерно можно сравнить их потери с нашими: соотношение это, как я надеюсь, ты понимаешь — чудовищно!
Ошеломленный, я минуту сидел молча, не зная, что сказать. Потом я спросил:
— И что вы с теми немецкими солдатами сделали?
— Ну как, что сделали?.. — недоуменно переспросила меня баба Киля, — вырыли яму, и в ней их всех закопали.
— …а с нашими солдатами? — продолжал допытываться я.
— А наших убитых солдат мы почти три месяца вокруг села и по плавням собирали и стаскивали туда, где сейчас братская могила находится. Тут, — баба Киля кивнула в окно в сторону улицы, — мимо нашей хаты поток с растерзанными в клочья солдатами несколько месяцев не прекращался — их на телегах все везли и везли,… даже верблюда для этой работы откуда-то пригнали. А мы, женщины, целыми днями рыли огромные ямы, раздевали убитых до нижнего белья и по пятьдесят — шестьдесят — семьдесят человек в каждой яме укладывали,… Помню, мы те ямы рыть не успевали, а погибших солдат все прибавлялось и прибавлялось,… их тут рядками укладывали, в ожидании, когда до них очередь дойдет. Запах тления тут был невыносимый. Это был ужас!
— А хоронили без гробов?
— Да.
— А раздевали их зачем? — удивленно спросил я.
— Ой, внучек,… ты такие вопросы задаешь!.. — нервно бросила баба Киля и после небольшой паузы, она раздраженно ответила: — одевать наших солдат не во что было — вот зачем!..
Помню, мамка твоя вместе с Аней и другими такими же молоденькими девчонками в плавнях наших солдатиков собирали и совершенно мокрые и продрогшие вечерами домой приходили. Их одежда за ночь просыхать не успевала, и однажды один из солдат, что снятую с убитых солдат форму собирал и отвозил куда-то, пожалел промокшую до ниточки Нину — он дал ей снятую с трупа, солдатскую ватную телогрейку — как сейчас помню, на ней две маленькие дырки от пуль на спине были и засохшие пятна крови на ней. Нина пришла в той телогрейке домой, а буквально через час после нее пришел к нам тот солдат и сказал нам, что его офицер отругал за самовольное разбазаривание военного имущества и приказал ему ту телогрейку немедленно вернуть,… Нина вернула.
Горько усмехнувшись, баба Киля, взглянув на меня, добавила:
— Это в кино наших солдат красивыми и чистенькими показывают, а на самом деле, вид их тогда был совсем другим…
Помню, перед приходом наших войск немцы по нашему селу бродили да на мотоциклах раскатывали, все солдаты их были в добротной форме, чистенькие, откормленные, с автоматами все, а на наших солдат смотреть было больно: в обмотках, ободранные, замученные, голодные, с тяжеленными винтовками и с патронами по несколько штук… А вши их тогда просто заедали. Даже нас, гражданских людей, потом, спасая от вшей, дустом обсыпали… Помню, когда уже катер после войны до Николаева пустили, каждому, кто желал тогда на нем поплыть, на причале дуст под одежду сыпали — на катере потом людям дышать нечем было.
А снятую тогда с наших убитых солдат форму дети наши, за три года подросшие в оккупации и отправленные на фронт, стирали, дыры от пуль на ней зашивали и на себя одевали. Да и не только они: мужчин постарше тоже на фронт отправляли тогда — деда Ваню нашего, например.
На глазах у бабы Кили блеснула влага, и с одного из них сорвалась слеза. Вытерев ее кончиком платка, она некоторое время сидела молча и покачивалась из стороны в сторону, затем, подняв на меня печальные глаза, спросила:
— Я тебя еще не утомила своими «сказками»?.. Ты помнишь, когда тебя маленьким твоя мама сюда к нам привозила, ты любил мои сказки слушать. Особенно тебе нравилась сказка про Ивасика-Телесика,… помнишь?
— Помню, бабуся… Я ту сказку никогда не забуду,… и то о чем Вы мне сейчас рассказываете, я тоже никогда не забуду, — подавленным голосом добавил я. Я вновь плеснул в граненый стакан вино и, давясь, выпил. — А дальше, бабуся, что было? — вновь нетерпеливо стал допытываться я.
— А дальше наши хаты стали обходить уже наши солдаты с офицерами, — вновь заговорила она. — К нам тоже зашли два солдата, и с ними был офицер молоденький — лейтенантом он был. Сначала мы ему передали тех солдат, что мы прятали: убитого и раненного, а потом тот офицер к деду Ване подошел и стал спрашивать у меня: кто он и что с ним. Я объяснила ему, что это мой муж, что он ранен в голову и в позвоночник, что плохо ему и попросила лейтенанта, чтобы он и деда Ваню вместе с раненным солдатом в лазарет отправил.
— А почему у него перевязка немецкая, — тут же спросил он.
Я ответила ему, что перевязывал деда Ваню немецкий врач.
— А как его ранило? — уточняет он.
Я ему рассказала, как это случилось, и он говорит мне:
— Ты что же, тетка, хочешь, чтобы я поверил, что наш советский самолет бомбил своих мирных граждан?.. Заруби себе на носу, что советские самолеты уничтожают только фашистских прихвостней, помогавших им в войне против Советской власти, и мужик твой, видать, такая-же мразь…
Я когда услышала эти слова, чуть дар речи не потеряла.
Я стояла молча, а из глаз моих градом текли слезы — я не могла их остановить.
Аня с Ниной что-то тому лейтенанту говорили, а я не слышала ничего. А к вечеру деду Ване опять плохо стало. Послала я опять Нину к нашим за лекарствами, а она без ничего пришла, плачет — отказали ей, говорят: своих раненных лечить нечем. Ну, думаю, на этом деду Ване и конец пришел — мы уже только на чудо надеялись.
А как-то к вечеру к нам во двор два солдата пришли и спрашивают у меня:
— Иванцов Иван Климович здесь живет?
— Да, — отвечаю, — а в чем дело?
— Да, вот, — протягивает мне один из них клочок бумажки, — нас попросили, чтобы мы ему
