действовать в открытую. Он подождал до одиннадцати часов и, не в силах справиться с нетерпением, взял такси до дома номер 341 на Аллее.
Он почти не сомневался, что мадемуазель Солини не позволит ему увидеться с девушкой, но, возможно, пожелает увидеться с ним сама, чтобы, чувствуя себя неуязвимой, поинтересоваться со своей насмешливой улыбкой, написал ли он Василию Петровичу. В этом случае ему ничего не останется, кроме как проглотить ее полное пренебрежение к себе, а затем… ну, там видно будет. Можно представить, какие усилия ему придется приложить, чтобы быть учтивым с нею.
На его счастье, мадемуазель Солини не было дома.
О чем в дверях сообщил ему Чен.
— А мадемуазель Жанвур?
— Я посмотрю, месье. Пройдите, пожалуйста, в гостиную.
Через несколько минут Чен вернулся и доложил, что мадемуазель Жанвур в своей комнате и скоро спустится. Науманн вздохнул с облегчением. Он не успел еще настроиться на долгое ожидание, как дверь отворилась и на пороге появилась Виви. Она была одета в серое свободное домашнее платье, перехваченное в талии поясом. Он подумал, что никогда еще не видел ее столь очаровательной.
— Рада видеть вас, месье, — приветствовала его Виви, протягивая руку. В ее манере угадывалось плохо скрытое любопытство с оттенком настороженности.
— И удивлены, конечно, — отозвался Науманн, склоняясь к ее руке.
— Может быть… немного, — призналась девушка, улыбаясь. — Вы так редко у нас бываете, что это становится чем-то вроде события.
— И, как правило, неприятного события, — сказал Науманн, пододвинув стул ей и сев на другой. — Как позавчера, например. Я понимаю, это было непростительно… Я должен был сначала прийти к вам…
— Нисколько, — возразила Виви, обретая свою естественную непринужденность. — Вы были очень добры и заботливы, месье Науманн; и если я еще не поблагодарила вас, то делаю это теперь. Только это невозможно.
— Вы имеете в виду, невозможно принять мое предложение?
— Да-
— А почему?
— Разве так уж необходимо опять перечислять причины?
— Нет. Я не знаю, почему я спросил. Ведь я не имею права надоедать вам.
— Вы не надоедаете мне, месье.
— Явно надоедаю.
— Извините меня… это не так… вы не должны так говорить. — Глаза Виви неотрывно глядели в его глаза.
После короткой паузы она непроизвольно добавила: — Вы очень хорошо знаете, что вы — единственный мой друг в Маризи.
Науманн улыбнулся:
— В это трудно поверить.
— И тем не менее это правда.
— Вы обращаетесь со мной не как с другом, хотя я и вправду им был.
— Я обращаюсь с вами не как с другом? — горячо вскричала Виви. — Это вы плохо обращаетесь со мной.
Вы ни разу не зашли навестить меня, а что я могла сделать? Однажды — вы помните? — я подумала, что мы Действительно собираемся стать друзьями. В тот день, когда вы обещали больше ничего не говорить об Алине.
Правда, вы сдержали свое обещание, но не говоря ничего вообще, то есть и не появляясь.
— Разве я сейчас не здесь?
— Да, но с какими-то ужасно серьезными намерениями. Я вижу это по вашим глазам. Вы пришли, чтобы сказать мне что-то, но я скорее предпочла бы, чтобы вы пришли и ничего мне не рассказывали. Это касается той мистической записки, которую вы получили на другой день?
— Да. Вчера.
— Что ж, я согласна; действительно, странно, что ее кто-то написал. Что в ней было? Как она подписана?
Вместо ответа, Науманн полез в нагрудный карман и вынул розоватый конверт, из которого достал листок бумаги.
— Я получил это вчера утром вместе с абрикосовыми тартинками в коробке. Она подписана вашим именем. — Он передал записку девушке.
При первом взгляде на нее Виви удивленно воскликнула:
— Это же мой почерк! Нет, не может быть! Как похоже выглядит! — потом, внимательнее присмотревшись к записке, поправилась: — Все, за исключением «Т». Я очень смешно пишу «Т». — Она перечитала записку дважды; потом, взглянув на Науманна, добавила: — Это определенно моя подпись. И это моя писчая бумага. Откуда это?
— Я скажу вам. Это из коробки с абрикосовыми тартинками… с предложением мира.
— Абрикосовые тартинки?
— Да. Как раз такие, какими вы угощали меня однажды за чаем. Помните? Вы сказали тогда, что сделали их сами.
— Да-а… так и было.
Какое-то мгновение Виви молча смотрела на него, потом продолжила:
— Но откуда они? И зачем?
— Я могу ответить на последний вопрос. Об этом я еще не говорил вам. Тартинки были отравлены.
В глазах Виви появился ужас. Она вскричала:
— Отравлены?!
— Да, мадемуазель. Когда я позвонил вам и открылось, что записка поддельная, я стал подозревать что-то неладное. Тогда одну штучку я отдал собаке. Через десять минут она умерла.
— Но это ужасно! — сказала Виви вполголоса, с сомнением глядя на него. — Это невозможно. Кто способен на такой ужасный поступок? И кто может знать мой почерк и взять мою почтовую бумагу… И знать о тартинках…
Девушка вдруг замолчала, и в глазах ее начало появляться выражение отвращения и страха.
— Месье, что это? То, что вы рассказали мне? — крикнула она почти сердито.
— Это правда, мадемуазель, — серьезно ответил Науманн. — Мне необязательно говорить больше; вы начинаете приходить к собственному заключению, и вы правы.
— Вы имеете в виду, что это кто-то из этого дома?
— Да. И кто-то, кто ненавидит меня.
Повисла долгая тишина. На лице девушки появилось выражение понимания, сомнения и страха. Науманн хранил молчание, ожидая, пока она заговорит. Наконец она сказала:
— Я знаю. Я знаю, что вы думаете, месье Науманн.
Вы думаете, что Алина… сделала это. Вы пришли сюда, чтобы сказать мне… Но я не могу поверить… не могу…
Я не могу!
— Но это правда. Подумайте, мадемуазель, кто бы еще мог сделать такое?
— Я не верю! — кричала девушка.
И этого утверждения она держалась стойко, несмотря на все, что еще мог бы сказать Науманн. Дюжину раз он приводил ей неопровержимые доказательства, но Виви оставалась непреклонной.
Кончилось тем, что он начал терять терпение и заявил, что никто, будучи в своем уме, при наличии цепи столь очевидных доказательств, не усомнился бы в том, что он сказал.
Виви, всплеснув руками, тут же парировала, что если он чувствует себя столь уверенным в собственных подозрениях, то ему лучше бы пойти прямо в полицию, и обвинила его в предубежденности и преступных намерениях.
— Но я не понимаю! — в отчаянии вскричал Науманн. — Я не понимаю, как вы можете сомневаться!
