потом не стали брать ни на какую другую. Радик накатал в родной обком надменное письмо, что если-де ему не предоставят приличную работу, он пойдет в дворники. И пусть они тогда не обижаются за международные последствия. Ответа он не получил. И отправился наниматься. И, к своему удивлению, без всякого бюрократизма получил и должность, и метлу, и даже дворницкую. Он обзвонил всех друзей и корреспондентов, но, к его еще большому изумлению, публика не собралась. А собутыльники начали его обходить. Понимаешь, старик, — уныло забубнил Иван Иваныч, артистично потупясь, — у меня на носу защита, квартира, дочка поступает, жена рожает… Кстати, у красавицы жены сразу же рассыпали набор ее книжки. А она, вместо того чтобы гордо рассмеяться, вдруг начала зудеть, что он-де не имел права рисковать их с дочкой благополучием. И вообще им пора менять машину, платить за кооператив, за музыкальную учительницу… не говоря уже о погубленной книжке: он ведь никогда не видел в ней поэта, один только объект для сексуальных утех и тщеславия — чтобы хвастаться перед дружками-алкоголиками… Где они, кстати, эти дружки? Второго такого дурака не нашлось, они-то понимали, что Классик отправится пожинать плоды по обе стороны океана, а они останутся расхлебывать — в общем, понятно. Радик вскипел, бабахнул дверью, уверенный, что жена сегодня же к нему прибежит, но она не прибежала. Ни тогда, ни назавтра. А послезавтра подала на развод. Благородный Радик не мог же отсуживать площадь у дочери — пришлось переселиться в дворницкую.
Я слушал в полном оцепенении. Иван Иваныч чесал без единой запинки, как будто исполнял отрепетированный номер, и только бесцветные глазки горели алчным сарказмом.
— Радик подметал свой участок все скучней и скучней, без огонька. Он наконец понял, как трудно попасть в Историю. Все вакансии оппозиционеров на витрине были уже разобраны, остальным отводилась роль пушечного мяса. На войне как на войне. Одному ставят памятник, а тысяча мешается с землей. Радик и почувствовал, что он уже вот-вот превратится в окончательный навоз истории. И он решил: помирать, так с треском. Он отправился в столицу, через оставшиеся концы собрал оппозиционный бомонд, иностранных корреспондентов и корреспонденток и зачитал им открытое письмо тогдашнему генсеку. Ну, все про то самое, о чем они трендели с Великим Писателем, только раз в двадцать погорячей. Типа того, что у вас руки по локоть в крови, вы убиваете и изгоняете лучших людей — все в таком духе. Письмо сразу же передали по всем голосам — Радий Воробьев считает, Радий Воробьев требует… В общем, свою минуту славы Радик получил. Зато дома его прямо с вокзала отвезли в психушку. Разумеется, он не был сумасшедшим, он только не хотел превращаться в навоз. Это была не болезнь, просто истерика. Ну, Радика и успокоили. Вышел он действительно совершенно спокойный — опухший, желтый. И почему-то у него борода перестала расти. Служебную жилплощадь у него отобрали, но его взяла к себе одна святая русская женщина. Горбатенькая и немножко хромая. И с глазами у нее было что-то, типа косенькая. Она много лет была в него влюблена, еще когда он со всеми дружил и всех угощал «воробьевкой». Иногда видели, как она его выгуливает, очень по- мирному. Ему дали инвалидность, назначили пенсию. Небольшую, но прожить можно. Тем более что он сделался очень непритязательный. Только брюки приходилось менять — он почему-то постоянно распухал. Что-то с почками, но я в этом не очень. А потом на глаза перешло. Он начал слепнуть. Но совершенно от этого не расстраивался. И его покровительница страшно гордилась, что он умер спокойно, у нее на руках. В юности, когда он был красавец и всеобщий любимец, она иногда мечтала, что когда-нибудь он сделается несчастным, никому не нужным и тогда она его приютит и обогреет. И все случилось, как она мечтала. А потом, в перестройку, в «Московских новостях» написали, что он принял мученическую смерть за правду. Не заметили двусмысленности. Получилось, что он перепутал мученическую смерть и правду, принял одно за другое. А одной мученической смерти мало, чтобы войти в историю. Да и тому минутному воскресению порадовался только один человек — его дочь Вика.
— Господи!..
— Что вас удивило? Они назвали дочурку Викторией, победительницей.
— Да, естественно, продолжайте. И что эта Вика?
— Она прежде всего перестала разговаривать с матерью. Она и до этого подозревала, что мать обошлась с отцом чересчур сурово. Но мать всегда ссылалась, что отец пил, гулял, не считался с ними… Что отчасти так и было. Но когда дочка узнала, что мамаша отреклась от героя!.. А мать и до этого попивала, ей в школе уже не раз намекали — она преподавала русский язык и литературу. А после такого всемирного позора сорвалась с катушек окончательно. Ее и поперли окончательно. Тогда и нормальных сокращали… Теперь-то все позабыли, а тогда казалось — о! предала героя-борца! Она потыкалась туда, потыкалась сюда — сумела устроиться только в дворники. Да, для мыльной оперы было бы лучше всего, если бы в ту же самую дворницкую, но это науке неизвестно. Но теперь уж и ее нет в живых. Наш тамошний агент говорит, что пропила все мозги, превратилась в высохшую беззубую старуху, буквально бутылки собирала… Или тогда уже собирали пивные банки? При этом до самой смерти что-то продолжала пописывать. А дочь занимается, как вы выразились, восстановлением исторической памяти, воскрешает забытых героев. Кому же и воскрешать — и дочь героя, и внучка героя…
— Иван Иванович, это поразительно. Все, что вы говорите, ужасно перекликается с какими-то моими мыслями.
Крючков залучился мудростью и благодушием, словно Джон Буль, проповедующий туземцам слово Божие.
— Лестно слышать. Но, не в обиду, ваши мысли не так уж оригинальны. Дух времени, не больше того. Так Лев Семенович Волчек вас еще интересует? Или это уже другая яблоня?
— Нет-нет, ужасно интересно. Чистый Шекспир.
— Да, у нас ему было бы где разгуляться.
— Знаете что, Иван Иванович, мне кажется, что вы не просто выражаете мои мысли, но еще и выражаетесь… моим языком, что ли. Скажите прямо, может быть, вы призрак? Или я разговариваю сам с собой?
Но разве решишься спросить такое? Я очень тщательно прячу свои отношения с привидениями, мы, сумасшедшие, до ужаса хитрые. Поэтому я задал лишь невинный вопрос: каким таким макаром Лев Соломонович превратился в Льва Семеновича?
— Его перекрестил самолично Сталин. Он увидел Льва Соломоновича в списке лауреатов и вычеркнул отчество своим синим карандашом: царскых отпрыскав нам нэ нада. И написал сверху: Семенович. После этого Лев Соломонович даже паспорт переменил.
— Отрекся, значит, от отцов… Еврейские павлины на обивке, еврейские скисающие сливки…
— Это чьи такие стихи?
— Багрицкого. Его тоже позвали в Большую Игру, в Историю… Неужели и Лейба Менделевич Волчек был такой же романтик?
— По первому взгляду не скажешь. Когда ему вручали Героя соцтруда к семидесятилетию, он коротенько так, минут на сорок, зачитал по бумажке, какие проблемы ему пришлось решать для родного советского народа. И родной коммунистической партии. — Крючков вновь установил оба некролога и принялся торжественно зачитывать с траурного экрана: — Отливать броневую сталь в многогранные или плоские изложницы. Выяснить, какой угар молибдена нужно принять при расчете шихты для выплавки хромистой стали при однопроцентном содержании молибдена. Установить, почему при раскислении стали используют не кусковой ферросилиций, а измельченный. — Некрологи обратились ко мне: — Ни за что не догадаетесь: ферросилиций будет взаимодействовать с окислами железа в шлаке, свободное железо начнет переходить в металл, а окись железа — в шлак. Представляете? А на Путиловском в это время алюминий выгорал, а кремний, наоборот, пробирался в сталь! Пока не догадались в загрузочное окно добавлять известь. Иначе алюминий взаимодействовал с кремнекислотой шлака — кто бы мог подумать? На что на этих церемониях народ тренированный, так и они пытались прерывать его аплодисментами. А он думал, что всех так восхищает его творческий отчет. Он и продолжал растолковывать, что нужно делать, чтобы на автоматических станках стружка не вилась, а обламывалась. Главное дело, после горячей прокатки не нужно отжигать, он еще со стажировки у Круппа так и телеграфировал из Эссена: катать, но не отжигать! И еще: калибруйте, не отжигая! В общем, народ начал отрубаться, а генсек прямо-таки похрапывать.
Я почувствовал, что тоже начинаю отключаться под эту колыбельную: коррозионная стойкость, азот, ферросплавы, расслои, флокены, раковины, обрезной пресс, блюминги, слябинги, правильные вальцы, бронебойные наконечники, шамот, скрап, садка, кауперы, шихта, фурма, бухтовое волочение, кислая футеровка, низкотемпературный отпуск…
