растерялся, пообещав удовлетворить требования мастера по всем статьям. А мастер Коровкин, тихий, вечно державшийся в тени и не обещавший высокого полета человек, гремел на всю округу.
– Суете мне на ответственный участок молокососов непутевых! – поднимался до высоких сфер голос мастера. – А я за них работай! Без всякого продыха! Никто ничего не умеет делать! Я – учи! Я – работай! Отвечай за них! Я за них деньги и премию не получаю, но отвечай! Я хожу, как стеклышко в ясную погоду, работаю не покладая рук! У меня мозоли на мозгу! На языке тоже одни мозоли! Я до министра дойду! – нагнетал напряжение мастер Коровкин, которого впервые видели таким разъяренным.
Прораб молча, недоуменно смотрел на разошедшегося мастера и никак не мог его успокоить – ни взглядом, ни жестом. Глядя на разбушевавшегося Коровкина, прораб подумал, что действительно прав тот товарищ, который первый сказал, что в тихом омуте черти водятся. Приходится удивляться правильности и убедительности народной мудрости.
Пообещав сделать все от него зависящее, уволить Галину Шурину за тяжелейшее оскорбление высокого служебного лица, Кистенев вытер вспотевшее от шумного монолога мастера лицо и тут же забыл о разговоре с той быстротой, с какой приучил себя забывать разговоры и дела, вызывающие, несмотря на его молодой возраст, нежелательные отрицательные эмоции, способные, по мнению ученых, пожирать в неограниченном количестве нервные клетки, запасы которых у каждого человека не безграничны.
Коровкин же, удовлетворенный обещаниями прораба, вернулся на свой участок, прокрался на десятый этаж дома и оттуда стал вести визуальное наблюдение за происходящим, прежде всего за работой Галины Шуриной, мысленно готовя, конечно, прощальные слова, когда она будет уволена.
«Я лично не желаю вашего увольнения, но высокие интересы требуют сохранения единоначалия. Я лично был против вашего увольнения, неуважаемая мною Галина Шурина, но начальство настояло. Я лично… Вы слушаете меня или нет у вас возражения? Так что, але, девочка! Полный аплодисмент!» Мастер распалял себя словами, сценами прощания, но долго без дела сидеть не мог – спустился вниз на первый, где работала Дворцова в квартире, на кухне, занимаясь покраской стен, и, прежде чем приступить к работе, подумал, что с Марией поговорить можно:
– Нравится тебе квартирка в этом домике?
– Нравится. Неужто не понравится? Хотела я б такого видеть человека.
– А хотелось бы иметь самой такую? – поинтересовался.
– Еще как.
– Ну так заимей, – мастер хитро улыбнулся, но в то же время так просто, как будто ордер на эту квартиру можно было Марии выдать сию минуту.
– Как же! Десять метров – одна кухня! Меня давно такие хоромы дожидаются и не дождутся. Как же, для меня они и строятся.
– А ты думала – для кого? Ну, девочка, ну, чего захотела на современном этапе исторического развития, – рассмеялся как-то жалко мастер. Над ним все еще довлела ссора с Шуриной. – Не будь мещанкой по мысли и желаниям. Не желай злата, серебра. Не желай, говорят, слишком много, потеряешь последнее. Есть такая примета. Продолжай свой полет, слушай начальников, а там – посмотрим, – многозначительно намекал мастер Коровкин и с выражением открытого интереса посмотрел ей в глаза. Марии стало неприятно. А мастер не заметил этого и откровенно перевел взгляд на ее ноги. – Жизнь, Маша, прекрасна, потому что ты прекрасна. И – только.
– А ты квартиру небось отхватил что надо, – сказала Мария.
– Я? Я – да. Покажу, будет время у меня, – сказал Коровкин, и ему стало так приятно и хорошо от ее слов, голоса; он, словно козлик, вскочил на подоконник и там заболтал ногами. – Как у тебя отлично получается. Умеешь ты, скажу, работать, а Шурина – та не умеет, и ты, Мария, ее не защищай. Не надо. Она не стоит того. Ты вот – да! Люди как устроены? Дай им волю, так на шею начальству сядут, погонять будут, а все развалится. Это ж ясно. Королей свергали – дай им волю, дай им только волю! Я лично такое не могу перенести, когда смотрю на бунтарку в худшем смысле этого слова, товарища женщину Шурину Галину Эдуардовну. Не могу такое перенести в условиях непримиримого момента и космического распада. Слушай, Мария, дура ведь твоя Шурина, а? Моя же правда? В одном концлагере комендантом правила женщина, так жесточе в тех невыносимых условиях на белом свете не имелось еще условий, потому что – женщина! Правду говорю.
Мария молчала, работала…
А мастер Коровкин говорил, увлекаясь собственным красноречием, и никто, нужно сказать ради справедливости, никто не смог бы его сейчас остановить. Он сидел на подоконнике, но, когда почувствовал, что для высокого слога не годится сидеть, встал и, уж стоя, клеймил позором женщин, которые, вместо того чтобы заниматься нужной умственной работой, занимаются полным и отвратительным безобразием, как, например, Шурина Галина Безобразиевна. Пошутив так удачно со словом «Безобразиевна», Коровкин рассмеялся и спросил:
– А тебе не смешно?
– Чего? – удивилась Мария, когда хохочущий мастер остановился напротив нее. Мастер собрался развить начатую мысль, но в дверях появилась Галина Шурина, остолбенело уставилась на подругу, перевела взгляд на мастера и шепотом, но вполне внятно, проговорила:
– Ты здесь, алкоголичек?
– Давай поговорим тихо, Шурина Галина Нехорошиевна, – неожиданно спокойным голосом предложил мастер, боком повернувшись к окну и убеждаясь, что все пути к отступлению отрезаны напрочь. Коровкин был человек не храброго десятка, страх от предстоящих неприятностей противно шевельнулся в нем гадким существом. И то, что страх не исчез, подтолкнуло мастера на отчаянный поступок: – Я тебя увольняю. – Коровкин невольно сорвавшимися этими словами хотел сбить спесь с подчиненной Шуриной.
– А я тебя увольняю! – отвечала Шурина.
– Кто ты такая?! – громко вскрикнул мастер Коровкин, подавляя страх мстительным желанием расправиться сию же минуту с Шуриной. – Я тебя спрашиваю русским языком: кто ты такая?!
– Я тебя спрашиваю на английском языке: кто ты такой?
– Безобразие, – плаксиво произнес в полном бессилии мастер.
– Сам безобразие полное! – Шурина наслаждалась близким дыханием своей победы. Мария успокаивала ссорящихся, как могла, но, оказывается, успокоить двух ругающихся людей – дело трудное, невозможное порою, скорее можно было сменить день на ночь. Мастер попытался сбежать с кухни, но Шурина, прочно завладевшая дверью, не выпускала его. А он механически повторял:
– Кто ты такая? Кто ты такая?
– Я – человек, а вот кто ты такой? – восклицала Галина, гневно сверкая глазами. – Этого мы еще не знаем! Ишь, распоясался! Снимет! Да я таких, как ты, алкашей, всех в Москве поснимаю зараз! Ишь чего? Собрались здесь, переплелись, перепились, да еще законы свои творят! Я покажу вам!
С трудом Мария уговорила Галину отпустить мастера, на которого было жалко смотреть. Дворцова впервые подумала, что Коровкин – не такой уж плохой человек. Мастер же решил, что Мария теперь уж не скажет ему «здравствуйте», при одном его появлении будет брезгливо отворачиваться. Вышло наоборот, Мария будто впервые заметила Коровкина, проникаясь тихой жалостью к нему, человеку одинокому, ранимому и беззащитному. И теперь Мария открыто не принимала знаков внимания мастера, но каждый раз укоряла Шурину за грубость.
– Я – человек, – отвечала ей Шурина, довольная своим ответом. – А он – кто?
– Вот я хочу спросить: кто? Разве не человек? – спрашивала Мария
