– Тебе виднее, а только человека можно узнать по мечте, видно тогда, испортился ли он совсем или нет. Вот у тебя есть? Какая?
– На близкое время? – поинтересовался Коровкин.
– Неважно. Чего тебе хотелось: богатства, драгоценностей, бриллиантов, золота, квартиры из трех изолированных комнат с большой кухней на двенадцать квадратных метров, с лоджией? Автомобиль – может, ты его заслужил, ты столько работаешь, чего? Хочешь автомобиль?
– Мороки с ним, брат, не оберешься.
– Где ж твой идеал? Вот все твои слова положительные, – протянула разочарованно Мария.
– У меня есть одна мечта, а вот зачем она тебе, не пойму. Все там, в моей мечте, вполне земной – хочу я пожить один только день, как великий человек, – тоскливо посмотрел Коровкин на Марию. – Вот мечта какая. А чтоб рядом была женщина, красивее которой за четыре миллиарда лет на земле не было.
– Как это так? – не поняла Мария. – Как и что слово твое означает? Великих-то много, а были такие, лучше быть маленьким, чем великим, лучше держаться подальше от позора, потому что уж пусть лучше человека никто не знает, чем прослыть убийцей.
– Понимаешь, бывает еще и добро помимо зла, бывает очень даже большое добро. Оно придет и победит, – сказал Коровкин, а сам подумал, не о том говорит, не то ему чудилось, когда, бывало, мечтал побыть хотя бы ненадолго великим человеком.
В такое время представлялось ему почему-то знойное солнце в самый летний сезон; вымощенные мелким, но точно и ровно подобранным камнем бесконечные улицы и площади, а вокруг площадей непременно каменные большие дома, а где-то на самом что ни на есть видном месте, трибуны римского Колизея, о котором приходилось читать. И вот там стоит он, в окружении непонятных, неизвестных ему, но приятных и преданных людей, красиво одетых в боевые кожаные одежды, вот как в кино «Клеопатра»; рослые, надменные, но любящие его люди, а перед ними в знойном мареве проходит множество легионов, тоже в кожаном и медном одеянии, отливающем фантастически ярким солнцем. И он – в напряженно-задумчивом молчании, чувствуя рядом верных и красивых мыслями и делами людей, – стоит и задумчиво смотрит, как бесчисленное множество ног одновременно поднимается и опускается, и высверкивают так же одновременно прекрасные доспехи: идут, идут легионы, и только слышно их мерное, словно вздох моря, словно плеск набегающей на берег волны, движение. А он, Коровкин, кто он такой? Кто же он? Вот кричат, рвут глотки легионеры в едином дыхании, кажется: «Моритури тэ салутант!» [1] Он не мог стоять, он парил над бесчисленными легионами, оглядывая их шлемы, кожаные щиты, короткие мечи, и видел, как движутся ряды воинов. «Моритури тэ салутант!» – неслось могуче и ровно, как дыхание горячего ветра.
[1] Идущие на смерть приветствуют тебя!
– Видишь, Машенька, ты не знаешь, что такое управлять миллионами людей. Ты не знаешь, Машенька, это не так-то просто. Мне ясно, что должен чувствовать великий человек, когда стоит, глядит и знает воистину, что он – не простой человек, смотрит, а ему единым дыханием в лицо: «Моритури тэ салутант!» Нет, Машенька, это особое, ни с чем не сравнимое искушение – повелевать людьми. – Коровкин налил себе пятую чашку чая и, дуя на кипяток, поглядывал на Машу, глотал этот обжигающий губы кипяток, охая и потея. – Ты стоишь, а перед тобою проходят легионы, дрожит от могучего шага земля. Конечно, были и другие люди – Пушкин как, Толстой как. Вот уж они точно великие люди – и никто их с пьедестала не свергнет. Легионеров и Цезарей древнеримских нет, а Пушкин и Толстой – живут. И вот я думаю и мечтаю, как же быть, вот сесть и написать «Войну и мир». Я пять раз перечитывал. Я, маленький человек, но я – хочу, желание у меня большое.
– Ты бы хотел пожить Львом Толстым? – рассмеялась Мария, испытывая желание подтрунивать над Коровкиным, этим худющим, бледным, изглоданным болезнями человечком, мечтающим пожить хотя бы один день великим. – Ой ты! Ой, какой же ты тщедушный, Алешка, уморительный. Он – как Лев Толстой, который был графом и боролся за народную справедливость. Скажи на милость – появился еще один великий человек! Ну что бы ты стал делать? Скажи, Алеша?
– Как чего, мне кажется, будет светить яркое обжигающее солнце, а я буду стоять на трибуне и смотреть на легионы, а они, представляешь, будут кричать: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Представляешь? То чувство изумительное представляешь?
– Ну и как же потом – так и жил бы?
– Только добавил бы черточку, Толстой тире Коровкин или Цезарь тире Коровкин.
– Всего одна черточка – и как много изменится в судьбе, – рассмеялась Мария. – А как бы ты жил?
– Как положено, и не хуже. Как граф, потому что графский титул давал бы мне большие преимущества. На всех свысока смотрел. Вы, мол, трудитесь. Да здравствует труд! А мне некогда. А Цезарь – хозяин! Но конечно, да здравствуют легионеры!
– Что же неуважение – самая важная черта Цезаря?
– Я хочу почувствовать, как себя поведу, если начну не уважать, поняла меня? Ты вот сидишь, а над тобою палящее солнце, а над тобою опахало, и ты пьешь не газ-воду, а лучшие в мире напитки с бутербродами – самогон из чистой пшеницы! Французский коньяк «Людовик XXI» двухсотпятидесятилетней выдержки градусов на сто двадцать семь!
Мария рассмеялась.
– Вот так, – заключил Коровкин и выпил десятый стакан чая, с аппетитом уплетая сыр и ветчину. Нужно сказать, что за полтора месяца болезни он впервые ел по- настоящему. – Ты, я вижу, не ела устриц? А это же такая вкуснятина, скажу тебе, что лучше, может, даже и не бывает. Это ж такое, что можно сравнить только с медом или со свежим мясом верблюда.
– А ты ел? – спросила Мария, успокаиваясь, глядя широко открытыми глазами, готовыми выронить из себя искорки смеха.
– Не едал, но я читал в книгах. Понимаешь, в книгах все есть, все там найдешь – хороших людей, хорошую жизнь, замечательных друзей, а еду такую, что объешься на всю жизнь. Там такая жизнь, там такая жизнь, просто любо, все забываешь. Спасибо людям, что книги выдумали, они очень дополняют нашу жизнь в прекрасную сторону.
– Вот видишь, ты много книг прочитал, мастер Алеша. Может, слишком много!
– Каша в книгах порою вкуснее, чем на самом деле.
– Эх ты, великий человек! Лев Толстой любил не устриц, а всего лишь кашу гречневую с молоком, – проговорила Мария. – Он же, Алеша, вегетарианец. Ты проиграл, если думал вкусно поесть на его месте. Был он великим страдальцем. Только страдальцы и великие, Алеша.
– Да я читал все девяносто томов. Что ты мне говоришь? Может, мне Пушкиным Александром Сергеевичем пожить хоть один денек?
– Так его, Алеша, убили.
– Ну, куда ни кинь – кругом клин. А может, побыть тем, по ком петля плачет? Королем? По всем королям петля давно плачет.
– Мне пора, Алеша, – сказала Мария.
– Сиди. Ты чего? Я же все шучу насчет великих-то. Заглянуло ко мне доброе солнышко, и уж бежать. Посиди. Я больной человек и имею право на капризы. Ты знаешь, когда тебя не было, я о тебе мечтал: вот она стучит, вот заходит и смотрит на меня. Я только и мечтал о тебе, Машенька.
– Обо мне? Как же ты обо мне вспоминал? Как тогда на экзаменах? А я знала, что не сдам, и не жалела о провале. Знала, счастье легко не дается. Да уж мне о счастье ли думать?
– Нет, Машенька, я тебя видел не так, – сказал Коровкин.
– Ты давай, Алеша, не выкозюливай, говори как есть, – сказала
