внушительно демонстрируя важность просьбы.
Мужчина смотрел на Марию и ничего не понимал. Мысля его витали в более высоких сферах, чем можно было предполагать: он заканчивал в этом году Институт народного хозяйства имени Плеханова, и все на свете, кроме дипломного проекта, казалось ему настолько не стоящим малейшего внимания, что он в свою очередь поражался, как могли люди с такими мелочными делишками заявляться к нему в столь ответственный момент. Он слыл хорошим человеком, имея одну замечательную особенность: ругал людей, возмущался, называл их идиотами, крокодилами и полными кретинами – но ругал их не иначе, как мысленно. Но все-таки из бессмысленного, но вполне радушного разговора Мария узнала, что из управления ему звонили; он сам подавал туда запрос о приеме на работу дворников и бухгалтеров. Все же, несмотря на сильнейшую занятость начальника ЖЭКа умственными изысками, разговор складывался удачно. Но стоило заикнуться о жилье – а этот самый важный вопрос Мария отнесла на конец разговора, чтобы не испугать Капитолийского, проявив в том немалую дипломатическую сообразительность, – как Ромуальд Иванович Капитолийский изменился в лице, заостряясь в выражении до какого-то глубокого проницания человека, поражая при всем том отличительным свойством показать унизительную глупость вопроса, заданного посетителем. Он просто вскрикнул от негодования, чего с ним в течение беседы не случалось:
– Вам комнату? В квартире целую комнату? Да где я возьму ее? Я ее с собою в кармане не ношу!
– Жить я где-то должна, – возразила Мария.
– В тропосфере живите! В наше такое время можно жить в тропосфере. Да поймите, скорее можно найти место в космическом корабле, чем у нас! А время-то какое, в космос люди летают, – обратился неожиданно сладеньким голосом Ромуальд Иванович к сидевшей в углу и подозрительно молчавшей Топорковой, как бы обращая и ее внимание на важность происходящего в космосе и ничтожность просьбы Марии.
– Какое время? – спросила Топоркова, раскрывая свою заграничную французскую сумку. – Мой проект, надеюсь, устроил вас.
– Я сказал адекватную фразу: какое время!
– Ей комната нужна, в которой можно спать, отдыхать, жить по- человечески. Комната принадлежит не вам, а государству, и, пожалуйста, не делайте зверского лица.. А то проект я вам помогла сделать, а краники текут-с, Ромуальд Иванович, – проговорила зло Топоркова. – Вот и адекватная фраза.
– А при чем здесь время? – поразился Ромуальд Иванович.
– Время вы возьмите себе, а ей – комнату, – спокойно объясняла Топоркова, памятуя, что ей нельзя волноваться. – Вы усекли?
– Я не усек, у меня нет ни одной незанятой комнаты, я всех направляю в общежитие. Там у нас замечательно, и чудесные люди. И танцы бывают!
– Так у вас нет комнаты? А ОБХСС у вас еще не работал? – поинтересовалась интригующе Топоркова, сделав ошибочный ход, потому что на начальника эти слова произвели обратное действие.
– Я никаких таких обэхаэсэс не боюсь, – отвечал твердо начальник ЖЭКа. – Не боюсь. Я единственный в Москве, который не боится обэхаэсэс. Не боюсь, и все! Все боятся, а я нет. Я чистенький. Как стеклышко. Ей-богу! Словечко как звучит – ОБХСС! А я не боюсь.
– А почему? – спросила с надеждой ехидно Топоркова, подозревая, что за каждым начальником водится маленький грешок.
– Я не боюсь, я не ворую. Воры боятся слова «ворую», а я и слова такого не боюсь. Я честный человек. Я чистенький, адекватно говорю. Я чистенький, как младенчик, только-только родившийся!
– Еще побоитесь, – холодно пообещала Топоркова, а Ромуальд Иванович, когда они вышли, вдруг громко захохотал – что тоже для него было необычно, – так громко, что слышно стало во всех углах. Чтобы подчиненные слышали и облегченно вздыхали – мол, начальник смеется. Уже на улице Топоркова сказала:
– Мы на него напустим Мишеля. Знаешь, Маня, пусть поговорит. Он сегодня обещал быть. Вот сволочь, этот Ромуальд Иванович. Я ему дипломный проект сделала, а он ведет себя так, будто ничего не должен. А краники текут, Маша.
– Неудобно, – призналась Мария.
– Все удобно, – отвечала Топоркова. – Неудобно воровать, неудобно в общежитии жить взрослой женщине, а в своей комнате – более-менее.
На следующий день Мишель докладывал обстоятельства разговора с начальником ЖЭКа:
– Я зашель к начальнику, а он сидель и писаль важную бумагу. А я ему сказаль: вы, мой дорогой товарищ, уважайте законы. Он продолжал писать свою важную бумагу: «В чем дело?» Я сказаль: почему вы нарушаете закон о праве на жилье для советских граждан? Он сказаль: «Я не нарушаю конституцию. Если кто и нарушает, то только не я, потому что я маленький начальник. Кто на сто голов выше, тем ничего не стоит меня ударить сверху по моей голове, а она мне нужна, я к дипломной защите готовлюсь». Я снова сказаль: «Каждый человек имеет право на жилье». Он сказаль: «Жилье мы ей даем, чем плохо в общежитии, газ, вода, комната на четверых». Я сказаль: «В таком случае вы как автолюбитель нарушили правила уличного движения, попали в аварию». Он сказаль: «Не попаду, я один в городе, кто не боится ОБХСС, и мне сейчас некогда». И тут я говориль строго и по-мужски: «Комната, такая мелочь, не стоит мужского разговора, комната – даже не квартира. Такой, говорю, слушай, маленький пустячок, что тебе должно быть приятно дать ее красивой женщине». Он молчал. Я продолжаль дальше: «Надо дать». Он сказаль: «Я подумаю. Ваше предложение даже заманчиво». Я сказаль: «Надо дать, это просьба женщин. Слушай, говорю, дорогой, такой маленький пустячок, что надо, слушай, говорю, дать». Он сказаль: «Надо дать».
– Ты ему пачку молча положил? – спросила тихонько Топоркова, с нетерпением ожидая конца рассказа.
– Он такой молодой замечательный человек, который все понимает и все сделает для женщин; он такой замечательный человек, молодой, красивый. Очень хороший.
– Лучше не бывает, – запальчиво проговорила Топоркова. – Дурак дураком! У него, заметь, ни в одном глазу и ни единой мысли. Правда, Маня? Законченный демагог. Ты ему положил пачку? Вот он и раскис, вот он и пошел навстречу женщине. Правда, Маня? Сейчас навстречу женщине не идут, а идут навстречу деньгам.
– Не знаю, – отвечала Мария, следя за речью Мишеля и содрогаясь от мысли, что, если Мишель дал начальнику такие деньги, а это уж называется взяткой, тогда она вынуждена будет отказаться от комнаты, работы, от всего, о чем совсем недавно мечтала, потому что на преступление не пойдет. Мария с болезненным обострением следила за его рассказом, и, хотя Топоркова несколько раз повторила: «Ты дал ему пачку?», Мишель не ответил, а раз так, то, значит, все обошлось, и теперь она почувствовала облегчение, заимеет квартиру, обставит, пригласит мать, станет жить, работать и забудет, что может быть иная жизнь, до которой у нее не будет никакого дела.
– Как же мне вас благодарить, – сказала Мария Мишелю.
– О да! Для такой красивой милой Маши – честь что-нибудь сделать, какой-нибудь пустячок маленький, комнат – такой маленький пустячок, к тому же казенная, я за честь сочту, – отвечал тронутый Мишель и тут же вышел в прихожую, вернулся с огромным тортом и отдал его Топорковой; та радостная, с блестящими и словно почерневшими глазами, с тонкой, почти просвечивающей кожей на лице смотрела на Мишеля. Мария отметила, что подруга его очень любит. – Я заранее купил торт, чтобы отметить квартиру милой Маши.
– Ты делай для Маши, а меня не забывай, Мишельчик.
