оттого что каждый из них обязательно оглядывался, испытывала возникавшее в ней теплое чувство удовлетворения собою. Мария устала и присела на качели в одном из дворов, качели плавно покачивались, а она, закрыв глаза, думала, что можно вскоре пригласить мать, можно пойти на какие-нибудь курсы по подготовке в институт.
Вечером решила, пока не поздно, сходить в ГУМ, посмотреть шторы.
У фонтана, в центре большого магазина, остановилась, глядя на людей, толпящихся вокруг, и тут увидела человека, который из-за противоположной стороны фонтана уставился на нее. Коровкин! Сразу его невозможно было узнать. Но плечи, пиджачок, кепка, взгляд – все принадлежало Коровкину. Мария чуть не присела, боясь встречи с мастером, но в то же время потянуло поговорить с ним, сказать Коровкину хотя бы одно ласковое слово: мол, Алеша, хороший ты человек, но не надо стремиться к встрече, давай лучше будем хорошими друзьями. Мария желала случайно встретить его, поглядеть хотя бы со стороны с грустью и тоской на человека, который любил ее. Помнила, как ходила к нему домой, приятно было убирать его комнату, готовить обед, бегать в магазин за продуктами и думать, какой мастер неустроенный в жизни человек и как ему, с легкоранимой, тонкой душой, живется нелегко. Пока Мария рассуждала, Алеша Коровкин уже пробрался сквозь толпу – и вот – остановился в двух шагах. Между ними то и дело мелькали вечно спешащие люди, и Коровкин незаметно подвинулся ближе к ней и, ни слова не говоря, глядел на нее.
– А как же ты, Алеша, даже руки не протянешь и не скажешь «здравствуй»? Зазнался или как? – спросила Мария и тут же с улыбкой подумала, какой смешной, неловкий человек оказался Коровкин. А в первый раз, когда увидела его, подумала, что перед нею прожженный московский волк, разбитной малый, которому палец в рот не клади. – А навроде мы не чужие, а знакомые, Алеша Коровкин. А и чего ж ты такой хмурый? Как будто потерпел серьезное поражение на всех беспросветно фронтах? Чего ж молчишь?
– Я не молчу. Душа моя говорит мне: больно.
– Что же тогда делаешь? – засмеялась Мария.
– Да вот ищу… – отвечал Коровкин.
– Синтез ищешь? – спросила Мария весело, не ожидая, что так приятно будет с ним говорить. Только чуть не убежала от мастера Коровкина, а сейчас уже хотелось расспрашивать, смешить его. Коровкин улыбался, но глядел на нее грустно, не понимая и не принимая шуток. В нем жило желание, пугавшее его, – желание любить. К нему приходили мысли: он давно влюблен в Машу. И в нем, человеке, лишенном, как ему казалось, всяких предрассудков, почти помимо его воли оживало боязливое предчувствие, что если он, отвергавший расположение женщины, полностью и до последней черточки осознает свою любовь, то наверняка погибнет, так как Мария Дворцова, которой он, безусловно, не достоин, не сможет полюбить его. Тогда жизнь для него закончится. С приходом этой мысли он стал бояться Марии. Он будет жить иллюзией, которая подчас больше помогает и заманчивее призрачной реальности – несостоявшейся любви, которая ведь всегда будет при нем жить, никто ее не отберет, эту любовь. Лучше жить с прекрасной иллюзией, чем с ужасной реальностью.
Он ждал, вот сейчас Мария скажет, смеясь и совсем не волнуясь, что не любит замухрышку Коровкина, человека с такой жалкой фамилией, с такой некрасивой физиономией, и навсегда лишит его иллюзий. Если бы Маша зимой, во время его болезни, не приходила! Именно в то посещение запала мысль, что Мария полюбит его. И Алеша Коровкин грезил о любви, которая раньше вообще для него не существовала, раньше о женщинах Коровкин имел свое собственное мнение.
Мария направилась из ГУМа, а за нею, не желая того, Коровкин. Они прошли по Красной площади, свернули в Александровский сад, остановились у могилы Неизвестного солдата, посидели на лавке под липами.
– А ты, Алеша, комнату свою больше, наверное, не убирал? – спросила Мария, задумчиво глядя на проходивших мимо людей.
– Я? Я? Я-а? – спросил Коровкин, растерявшись от ее вопроса.
– Ты.
– Нет. Не успел.
– Так чего же получается, я должна сызнова к тебе идти и бесплатно трудиться на тебя, – засмеялась Мария, откидываясь на спинку и видя, что рядом сидящие старички заинтересованно посмотрели на нее. – Ой ли, стоит ли ходить к тебе убирать, надо еще посмотреть на твое поведение. А то если по женщинам слоняешься, с Шуриной до сих пор враждуешь, то не пойду. А вот скажи, обо мне думал ли хоть разочек? Ждал ли меня, скажи?
– Не хочу, – отвечал Коровкин. – Ты знаешь о страданиях Орфея? Не знаешь. Он страдал, потому что не мог жить без Эвридики!
– Почему?
– Потому что любовь для него – это жизнь, – продохнул Коровкин.
– Ой ли, а чего же не бывает? – лукаво допытывалась Мария.
– Такое бы дело – хорошо, – отвечал Коровкин, замечая, как менялись глаза у Маши, когда она посмотрела на него. – Скажи, а у тебя волосы натуральные? Такие волосы были у Эвридики.
– Волосы у меня натуральные, – ничего не значащими словами отвечала Мария, глядя на Коровкина, и тут наклонилась к нему и воскликнула: – Ой, волосы у тебя седые!
– Умственные способности проявляются у человека, обладающего большой интеллектуальной силой, и эта способность вырабатывает фермент, который ускоряет седение волос, – сказал Коровкин, с облегчением чувствуя, как к нему возвращается способность говорить умно и так, как он хочет, бросаться замысловатыми словечками, подчеркивающими его способности выражаться мудрено, складно и даже непонятно. – А ум настоящий есть результат деятельности внутреннего синтеза некоей внутренней секреции человека с космическими циклами. Биоритмы космоса! Аплодисменту нету!
Мария поднялась и пошла по аллее, а вслед за нею – повеселевший Коровкин, минуту назад сделавший вывод, что жизнь, оказывается, несмотря ни на что, продолжается. Он брел рядом, глядел на липы. У него даже походка изменилась, так подействовали слова Марии, то есть это был прежний Коровкин. Она поглядывала на него, думая совсем о другом, о том, что если бы не узнала о женитьбе бывшего мужа Василия, то ей было бы спокойнее и лучше. Неужели так устроена жизнь, что человек может полюбить, а потом разлюбить? Мария часто себя спрашивала: а любила ли она по- настоящему Василия? И отвечала: нет. Так почему же тогда так тронула и возмутила его женитьба? Он же не любил ее никогда! Значит, если бы любил, страдать стало легче?
– О чем ты думаешь? – спросила Мария, глядя себе под ноги на асфальтовую дорожку, и мелкие камешки, словно зернышки, рассыпанные по асфальту, мелькали перед ней.
– Я думаю о голосе Орфея, когда он пел. Говорят, что Орфей семь месяцев рыдал под скалами на заброшенном берегу реки Стремона и снова и снова воспевал свою печальную судьбу, и, слушая пение, смягчались тигры и умилялись крепкие дубы.
– Жалко его. Скажи, а ты мечтал пожить великим человеком хоть один день.
– У меня другие мысли теперь и другие обязательства.
– Какие же? – спросила тихо Мария, догадываясь, что он скажет что-то необычное.
– Полюбить тебя – вот мои обязательства.
– И удалось?
– Давно.
– Как давно? – спросила торопливо Мария.
