медальон с завещанием… Ты только подумай, Клим, я видела живого сына Филиппа Четвертого, о котором вся твоя история не знает ничего, потому что он так и умер неизвестным три столетия назад. Я единственный живой человек на планете, который прошел по главной улице Порт-Ройяла, видел настоящий флибустьерский кабак Джона Литтона. А ты — один среди всех историков мира читал и помнишь никому, кроме тебя, не известное четверостишье, из никому не известной пьесы Кальдерона. С ума сойти!.. Нет, нас с тобой обязательно нужно в музей. Или в институт. Специальный институт очевидцев средневековой культуры на Ямайке. Экскурсанты со всего мира будут приезжать, чтобы только на нас посмотреть.
— Да, здорово рассказываешь. Тебя бы еще экскурсоводом в этот институт.
— А что — неправда?
— Все правда. И даже институт для нас с тобой имеется. Только называется иначе — психоневрологический. Вот туда мы с тобой попадем, это уж точно. Только рассказывать начни.
— Да! — согласилась Ника. — Всерьез не поверят. Вот если бы кресло достать.
— Безнадежное дело. Там глубина, наверное, с километр. Да еще течением унесло бог весть куда. Нет, нам с тобой пока нужно помалкивать. И так здешний невропатолог на меня с таким выражением поглядывает…
Пара попугаев пролетела прямо над их головами и села на камни у фонтанчика. Самочка — серо- голубая — отряхнулась от водяных брызг, присела на прохладный мокрый камень. Самец — ярко раскрашенный, сине-зелено-фиолетовый — по-петушиному распустил крылья, прошелся вокруг нее, она доверчиво сунула свой здоровенный крючковатый нос в перья на его шее, и он сразу остановился, опустил перья и как бы замер от ее ласкового прикосновения. Потом самочка поднялась, еще раз встряхнулась, взмахнула крыльями, и они полетели через пальмы к морю.
Ника задумчиво проводила их глазами.
— А я все-таки знаю… — сказала она.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клим.
— Что?
— Конечно, ты что-то знаешь.
— Клим! Ты можешь хотя бы слушать серьезно?
— Могу, извини. Я слушаю.
— Есть такой человек, кому можно рассказать.
— Знакомый?
— Знакомый… Я его знаю, а он меня нет. Больше я тебе ничего не скажу, а то ты опять подшучивать начнешь.
— Зачем я буду подшучивать?
— Ну, зачем… Ты такой рассудительный, правильный. Юмор у тебя, опять же. Еще меня отговоришь. Мы сделаем так. Когда вернемся домой, ты приедешь ко мне в гости. Приедешь?
— Приеду, — сразу ответил Клим.
— Тогда я тебя и отвезу к этому человеку. Ему все можно рассказать. Он нам поверит.
— Ты уверена?
— Еще как уверена… Нет, нет! Ты меня больше ни о чем не спрашивай… Няня вышла — ужинать зовет. Я видела, как сегодня на кухню ананасы привезли. Вот такущие!.. Будем ананасы есть.
Клим, прихрамывая, встал. Помог Нике подняться. Она подала ему костыль. Они пошли рядом, рука об руку, к столовой, где на крыльце толстая, черная до невозможности няня, сверкая в широкой улыбке нестерпимо белыми зубами, звонила колокольчиком.
Новосибирск
Они не могли дозвониться по телефону — меня не было в городе — и по пути из билетной кассы зашли, на удачу, прямо ко мне на дом.
Я с большим удовольствием смотрел на неожиданных гостей, на эту юную милую пару, и Ника сказала, что они специально пришли ко мне, чтобы рассказать историю, случившуюся с ними во время последней студенческой Универсиады, — историю необычную, просто-таки невероятную историю, они не рассказывали ее никому, по их убеждению, им могу поверить только я, который сам в свое время сочинял тоже неправдоподобные истории. Я без колебаний решил отложить свою встречу с метростроевцами. Уже догадываясь, что рассказ будет длинным, включил чайник и открыл банку свежего малинового варенья, которую жена успела засунуть в мою сумку, когда провожала меня в город.
Нетерпение поделиться своей историей — особенно у Ники — было велико, мы не стали тратить время на лишнюю информацию. Я узнал, что они студенты и как их зовут, Ника читала мою фантастику, и мы обоюдно решили, что больше нам знать друг о друге ничего не требуется.
Рассказывать начал Клим.
Голос его был глуховатый и спокойный, но фразы он подбирал литературно грамотно, складно выстраивал цепочку событий, что мне особенно понравилось, он владел искусством сюжетной комбинаторики, а это, как сочинение стихов, дается далеко не каждому, и Ника это знала, очевидно, поэтому без колебаний предоставила первое слово своему спутнику.
Возможно, в рассказе Клима где-то не хватало красок и восклицательных знаков, но сама необычность их истории увлекла меня сразу, я не пытался этого скрывать, и Ника перестала поглядывать на меня с тревожной вопросительностью — верю ли я и интересно ли мне все то, о чем рассказывает Клим.
Но вот ядро с «Санты» пробило переборку каюты… и тут, как по заказу, восторженно забурлил и зафыркал чайник, я налил стаканы… Клим, оглушенный ударом доски, был уложен на каютную лежанку, и продолжение взяла на себя Ника.
Рассказчик она была менее умелый, нежели Клим, ей не хватало его спокойной расчетливости, увлекаясь, она то и дело заскакивала вперед случившихся событий, ей приходилось возвращаться для их объяснения, ее повествованию не хватало связности, зато в нем было достаточно взволнованной живописности, и я слушал ее с не меньшим удовольствием и вниманием.
Когда она с Дубком подошла к церкви Святого Себастьяна и упомянула про барельеф над дверями, я попросил ее прерваться. Достал с полки только что полученный журнал «Курьер Юнеско» и лист чистой бумаги. Я спросил ее, читала ли она этот номер, она ответила, что не читала. Тогда я положил журнал на стол, а на него лист бумаги и попросил нарисовать по памяти фасад церкви и барельеф над дверями, хотя бы приблизительно.
Ника вспыхнула:
— Вы нам не верите?
— Что вы, Ника! — сказал я. — Да у меня и мысли такой не было. Я все объясню чуть позже. Вы оба так удивили меня своей историей! Не желая оставаться в долгу, я хочу чуточку удивить вас.
Их явно заинтриговало мое заявление. Но я пока ничего не стал объяснять.
Ника послушно взяла карандаш.
Надо признать, рука у фехтовальщицы — мастера спорта — была твердая, если ее рисунку, может быть, и не хватало художественной законченности, то в четкости и точности отказать было нельзя. Если она рисовала прямоугольник двери, так это был точный прямоугольник, который не нужно было подправлять дополнительными штрихами. Так же схематично и точно она нарисовала и барельеф святого Себастьяна, и расположение торчащих стрел.
Закончив рисунок, она вопросительно взглянула на меня, но я только улыбнулся и попросил продолжать рассказ о ее приключениях в церкви.
Она достаточно внятно передала весь драматизм ощущений, которые испытал отец Себастьян, услыхав о вещах, абсолютно не воспринимаемых его рассудком. Но он был истым католиком. Евангелие должно было приучить его к чудесам, и он честно старался хотя бы поверить ей.
Понятно мне было и ее обязательство, рискованная попытка защитить незадачливого испанского принца, который три десятка лет хранил в подсознательной памяти смутную тайну своего королевского
