ненавидела так же, как и вся эта свора», — подумал я. Но жена будто назло повисла у меня на шее, приговаривая: «Фишка! Мой Фишка!» Мне прямо дурно стало при виде ее: слепая, тощая, бессильная старуха! Куда девалась ее дородность, здоровье, ее круглое лицо? Пришлось сделать над собою усилие, чтобы спросить хотя бы из приличия:
— Как ты поживаешь, Бася?
— Ты был прав, Фишка, когда говорил, что в Глупске мы оба, слава богу, пользовались добрым именем, что там все меня знали и уважали! — сказала она громко, во всеуслышание, с гордым видом разорившегося богача, рассказывающего о своем величии в былые годы.
— Довольно скитаться, — добавила она, глубоко вздохнув, — домой, домой! Веди меня, Фишка, обратно в наш город к нашим домам, к нашим хозяевам!
У меня в глазах потемнело от ее речей. Этого я никак не ожидал. Я сильно поморщился. Рыжий дьявол тоже скривился, видимо полагая, что я готов ухватиться за это добро и лишить его доходов. А я думал: «Пожалуйста, оставь ее себе, уступаю от всего сердца!..»
В нем кипела злоба, глаза у него налились кровью. Свирепо поглядывая на меня, он поднялся с места, заворчал и ушел разъяренный.
Бабы и девицы возились возле огня, что-то готовили, подкладывали хворост, пекли картошку. Тут же стояли парни и заигрывали с ними, похлопывали их, щипали, отпуская при этом шуточки. Женщины притворно сердились, будто бы готовые глаза им выцарапать, обругать или проклясть, но тут же разражались хохотом и давали себя ловить, как куры, когда петух, волоча по земле распростертые крылья, дарит их благосклонным взглядом, а они охотно подставляют свои головы под удары его клюва. Часть нищих разбрелась по лесу. Один лежал на животе и храпел, другой чинил кафтан, третий почесывался, ощупывал себя и искал чего-то с серьезным видом. Кто-то с кем-то боролся, пробовал свои силы. Все шумели, смеялись и были очень оживлены…
Жена крепко прижалась ко мне, вцепилась в меня обеими руками — прямо-таки одно тело, одна душа, и без умолку говорит, жалуется на свою горькую долю, рассказывает, как тяжело ей жилось, сколько она перетерпела, требует, чтобы я обязательно забрал ее отсюда и жил с ней, как полагается, до самого гроба. Я отвечаю через пятое в десятое. Слова застревают у меня в горле, хочу как-нибудь ускользнуть от нее.
Когда мы с ней довольно долго так просидели и она наговорилась досыта, мне наконец удалось отвязаться от нее и вздохнуть свободнее. Я сейчас же разыскал мою горбунью и потихоньку отошел с ней в сторонку.
Мы сразу же должны были признать, что дела наши обстоят очень скверно. О разводе с женой даже мечтать не приходится: она и слышать об этом не захочет. Оставаться здесь с этой шайкой — и того хуже. Это значит просто продать себя дьяволу, снова сделаться медведем и плясать на задних лапах. Как же быть?
Мы долго думали и порешили, что — ничего не поделаешь! — придется бежать. А так как банда собирается здесь ночевать, то вернее всего сделать это нынешней ночью, здесь же в лесу. Более подходящего места и времени и представить себе нельзя. Сидя и обдумывая план побега, мы увидели издали рыжего выродка с какой-то парой лошадей.
— Не станем дожидаться, пока он подойдет поближе! — говорит горбунья. — Не надо, чтобы нас видели вместе. Давай загодя разойдемся.
Она ушла в одну сторону, я — в другую.
Рыжий, чем-то очень озабоченный, все время шептался со стариком — своим главным помощником. Я постарался не попадаться ему на глаза и держался в сторонке. Моя горбунья улучила минуту, когда вся компания развеселилась и была занята своими делами, — подойдя ко мне, она шепнула на ухо, что рыжий намерен еще до захода солнца двинуться дальше в путь. Лошади, которых он привел, краденые, потому он, очевидно, и торопится убраться отсюда…
Весь план рушился. У меня даже руки опустились, я не знал, что делать. От досады так защемило сердце, что голова закружилась и я еле держался на ногах Моя горбунья смотрела ка меня с жалостью, глаза у нее горели, лицо пылало, и после минутного раздумья она с дрожью в голосе сказала:
— Фишка! Будь немного позднее в развалившейся корчме, на чердаке. Понимаешь?
— Понимаю, понимаю! — живо ответил я, подскочив от радости. — А ты потом туда придешь?
— Да. Тише! — проговорила она, утвердительно кивнув головой. — Да. Только, ради бога, тише. Слышишь?
Я не считал для себя обязательным прощаться со своей женой. Хотя, вообще говоря, ее было жалко. Но кто же виноват? Она первая подорвала наши отношения, а потом отчужденность между нами все росла и росла. Пропало! Что мне было делать? Да и помимо всего прочего я просто не мог больше быть с ней, не мог и сойтись с ней, как не может сойтись небо с землей. Я, понятно, «забыл» попрощаться и потихоньку направился к развалившейся корчме.
Каково было мое состояние, когда я вошел туда, понять не трудно. После стольких мук и страданий богу угодно было свести меня с горбуньей в какой-то заброшенной корчме. Здесь должна была решиться наша судьба, и с этой минуты нам предстояло начать новую жизнь…
Взобраться на чердак мне особого труда не стоило.
Домишко был низенький, задняя стена сеней склонилась чуть не до земли. Потолок местами прогнил, и с чердака сквозь большие щели можно было видеть, что делается в доме. Забился я в уголок и жду. Сердце стучит молотком. Каждая минута кажется годом. Прислушиваюсь к малейшему шороху. Шевельнется где-нибудь соломинка, а мне чудятся шаги, ее шаги… В каждом дуновении ветерка мне слышится зов, ее зов… Вдруг доносится до меня снизу чей-то голос. Мысль, что это она, что вот она пришла, что сейчас, сейчас мы будем на свободе, — эта мысль меня бросала то в жар, то в холод. Хочу окликнуть ее, но у меня дыхание захватило, язык не повинуется.
В то же мгновение я действительно довольно четко услыхал свое имя и сквозь щель в потолке увидел… Но кого? Рыжего дьявола со старикашкой!
Они беседовали.
— Ты возьми на себя твое сокровище! — говорил рыжий. — Смотри, как бы слепая ведьма не ускользнула. Понял?
— Не беспокойся! — отвечал старикашка. — Я свое сделал. Боюсь только, как бы она не подохла. Эта старая рухлядь валяется теперь, как мертвая, и двинуться не может, — так я ее отколотил.
— А хромую гадину, — сказал рыжий, — я беру на себя. Видеть не могу его противной рожи, ненавижу! Я с ним поквитаюсь, будь уверен! У нас с ним старые счеты.
У меня кровь застыла, когда я услыхал такие страшные слова.
— Видать, — сказал старикашка, — кони, которых ты увел, — еврейские. Тощие, забитые, в колтунах. Хребты у них кривые, шеи худые, да еще геморроем страдают, — ни дать ни взять наши святоши!
— Чтоб у тебя язык отвалился, старый хрыч! — выругался рыжий. — Поди лучше посмотри, собака этакая, в сенях, на чердаке, — не раздобудешь ли тут какое-нибудь извозчичье барахло, которое могло бы нам пригодиться. Ведь тут как-никак был когда-то заезжий двор, с позволения сказать.
Меня холодный пот прошиб, мне стало дурно. Одна нога стала дрожать и невольно ударила по настилу. Те оба подняли глаза и с минуту стояли ошеломленные. Потом оба в один голос сказали:
— Что-то сыплется с потолка! Надо посмотреть.
У меня голова кругом пошла, зазвенело в ушах, поплыло перед глазами, и я точно повис в воздухе…
Да, в воздухе. Две железные руки подхватили меня и швырнули с чердака наземь. Я услышал радушное приветствие:
— Добро пожаловать, реб Фишл!
Увидел перед собою рыжего и ужаснулся: он был похож на кошку, которая собирается задушить мышонка. Старикашки я уже не видел. Он, видно, ушел, оставив нас наедине.
— Ну, тварь этакая! — сказал рыжий дьявол. — Читай исповедь!.. То, что я должен был сделать с тобой когда-то там, в погребе, придется сделать сейчас. Файвушка ничего не забывает!
Я пал к его ногам, стал плакать и молить пощады, как у разбойника. Не помогло. Он достал нож и стал водить им перед моими глазами, с наслаждением взирая, как я весь трепещу. Я пытался уговоривать его,