— Ваше Величество, — молвил незнакомец и поклонился ниже прежнего, — я князь Высоких Гор Финист Чародеевич по прозванью Сокол. А выкуп за невесту уж в сундуках ваших. Я бы взял вашу дочь в жены, ежели она согласна.
— Посыльного в казну! — распорядился царь. — Не сочти за обиду, Финист Ясный Сокол, Чародеев сын и князь Высоких Гор, однако ж надобно проверить, что там за выкуп, ибо звание твое весьма сумнительно. Дмитрий Василич, ты об таком званье слыхал?
— В реестр бы глянуть... — начал главный управитель, но умолк под повелительным жестом царя.
— И так день и ночь над реестрами корпишь. Нет уж, давай наизусть.
— Не слыхал я про такое званье, царь-надежа. А не то б добрый молодец всенепременно был среди гостей наших. — В голосе управителя слышалась насмешка. — Вон и царевич не упомнит, что видал его прежде в Хорлове.
— Ну, князь, — оборотился царь к Финисту, — что скажешь?
— Ничего не скажу, Ваше Величество. Обождите, покуда посыльный ваш из казны не воротится. А на вольном свете много всякого, что в реестрах не прописано.
— И то правда, обождем.
Тишина повисла под кремлевскими сводами, никто не решался голос подать. Только царица взяла тихонько мужа за локоть и указала на старшую дочь: прими, дескать, в расчет кое-что помимо выкупа и званья.
На миг у царя дыхание перехватило, потом едва приметная усмешка прошла под усами. Взор, каким царевна пожирала Финиста, он уже видал у женщины: в точности так же смотрела на него Катенькина мать с первой их встречи.
В очах царицы Людмилы и поныне светится любовь, которая не померкла с годами, а лишь сделалась нежнее, привычней. Не пряча боле улыбку, сказал он себе, что нечего ждать возвращения посыльного, но тот уже влетел в горницу, едва переводя дух.
— Ваше Величество, там казначеи считают и взвешивают прибыток. Навскидку двадцать пудов в казне прибавилось! Царь слегка наклонил голову.
— Двадцать пудов серебра — это уж больно щедро, князь Финист. Вздумай, к примеру, я давать за дочкой приданое, пожалуй, не собрал бы столько. Ведь ежели по старинке...
— Нет, Ваше Величество, — перебил посыльный, не видя предостерегающих знаков Стрельцина, — не серебра — злата. Цельных двадцать пудов!
Над головами их, словно крышка табакерки, сомкнулся сводчатый потолок. Впервые в жизни увидел Иван-царевич, как отец утратил царское достоинство. Царь Александр открыл рот, как рыба, и так же беззвучно закрыл. Даже Дмитрий Васильевич не нашелся, что сказать. Чародейство чародейству рознь, от этаких чудес поневоле рот разинешь.
Знать, в сказках, что Ивану сызмальства мамки да няньки сказывали, не всё блажь да безделица. Глядя на выпученные глаза и отвисшие челюсти, не утерпел царевич, рассмеялся от души. И отнюдь не пополненье царской казны так его порадовало, а удачная шутка князя. Финист Ясный Сокол ему вослед захохотал, а там и остальные за животы взялись.
Одна Катя в полный голос не смеялась. Лишь робкая улыбка озарила девичье лицо, ровно вся душа на нем сияла.
Митрополит Левон самолично свершил брачный обряд — даже оглашенья ждать не стали, уж больно стосковался стольный град Хорлов по свадебным колоколам. Правда, поартачился малость владыка, не без того. Пробурчал что-то насчет сомнительного происхожденья жениха и еще более сомнительного способа починки крыши, одним словом, высказался Левон не в духе христианской терпимости и всепрощения.
Но царь Александр так его отбрил, что митрополит после венчанья удалился к себе в опочивальню и пропустил великолепное зрелище, когда Катерина-царевна отбыла с нареченным в богатой колеснице литого серебра, запряженной серыми рысаками (колесница во мнении хорловского владыки была столь же сомнительна, сколь и явление жениха с его богатым выкупом).
Минуло тому полгода. Уж посеребрили окна зимние морозы, подле крепостных стен сугробы по шею намело. В зимнюю пору народ все больше по избам сидит, особливо под вечер, когда волки воют за околицей, а озорник Иван-царевич мечет с крепостных стен снежками в островерхие шлемы продрогших сторожевых.
С утра ему озорничать недосуг: наукам обучается. Три часа истории, три государственному праву, а под конец на вопросы отвечает. Тысяча и одна заповедь для царского сына!.. Нынче еле удержался, чтоб не зевнуть в лицо Дмитрию Васильевичу, главному управителю, первому министру, придворному чародею да вдобавок наставнику при наследном царевиче. Подивиться можно тому терпенью, с каким Стрельцин науку в Ивановы мозги вкладывает. Недаром говорят: капля камень долбит. Все одно и то же, одно и то же — ничего за полвека в своих знаньях обновить не удосужился. А ученик рано иль поздно усваивает его наставления из одной надежды поскорей отделаться.
Иван давно уж наизусть выучил, Как Надлежит Цареву Сыну Печься о Благе Государства. Вступив в Законный Брак, Должен Он Обеспечить Наследника Трону, Явив Тем Самым Отцу Наилучшее Доказательство Сыновнего Почтения, а Народу Пример Царского Величия. Слова эти Стрельцин выводил с заглавных букв (видно, текла в нем греко-византийская кровь, разбавленная мочой и ледяной водою) и повторял по три раза на день, пока не возникли у Ивана опасения, что вольготной жизни его приходит конец.
А тут еще посыльный их подтвердил: явился и пригласил царевича в тронную залу.
Тронная зала хорловского кремля отстроена и отделана была сто лет назад с явным намереньем внушить священный трепет всем сюда входящим. В пышности убранства зодчие и богомазы себя превзошли. На полу мозаика, изображающая деяния святых и героев. Искусно расписанный сценами войн и охоты сводчатый потолок подпирают колонны, облицованные мрамором да усеянные каменьями самоцветными. В зале свободно поместятся тысячи две народу, а удобство только одно (его, к слову сказать, по всей Руси в избытке) — холод. Лишь когда зала переполнена, можно тут чуток согреться, но Даже в летнюю теплынь от стен веет прохладою, а уж в зимнюю стужу зуб на зуб не попадает.
Вот и сейчас Иван-царевич, отвесив почтительный поклон, поспешил к двум печам, что по обе стороны престола. Царь Александр красовался в зимнем венце, мехом подбитом, и в длинном кумачовом кафтане с горностаевою оторочкой. Подле него притулился к печи главный управитель Стрельцин. Вид у обоих был необычайно торжественный.
— Сын мой единственный... — начал царь тоном, присущим разве что святым да многодетным родителям, — тебе скоро двадцать стукнет, а мне шестьдесят пять. Думаешь ли продолжать род наш?
Отцовская прямота застигла Ивана врасплох. Он ожидал долгих предисловий, на которые Стрельцин большой мастак, и думал за это время подготовить возражения либо оправдания — смотря как дело обернется. Но такая постановка вопроса напомнила ему грабли, забытые в густой садовой траве: он наступил на них ненароком и, ясное дело, получил по лбу. Вот так и отец с порога его огорошил.
— Так ведь... — пролепетал Иван и умолк, не имея иных доводов.
— Так я и думал, — удрученно покачал головой царь. — Все на том же месте. Вот и давай детям волю! Что ж теперь, прикажешь сватовством заниматься? Коль надо, займусь.
Царь исподлобья глянул на первого министра. В голубых глазах мелькнула усмешка и тут же спряталась в бороду, как лиса в нору.
— Дмитрий Василич меня уверяет, что, мол, никому из великих князей в ум не придет посягнуть на царство наше захудалое.
Иван кивнул.
— Правда, в последнее время кой-что переменилось.
— Князь Юрий! — выдохнул царевич. Отец хлопнул в ладоши.
— Славно, славно! И тебя хвалю, Дмитрий Васильевич! Все же что-то из мудрых твоих речей в его памяти застряло.
Иван скривился, что лишь при очень большом желании можно было принять за улыбку. Он не мог без отвращения вспоминать о «мудрых речах» Стрельцина и уже подумывал вдолбить себе в голову всю науку с помощью невинной ворожбы. Да главный управитель, он же придворный чародей, отсоветовал. Чары, говорит, частица памяти, и ежели с их помощью что-то запоминать, такая путаница в голове образуется,
