После свадьбы старшей сестрицы царевны Лизавета и Елена что ни день в сад идут гулять. Вдруг да и к ним слетит суженый-ряженый с высот небесных. Но катится время невозвратное, а женихов нет как нет. Стали царевны задумываться: может, не ловить журавля в небе, выйти за княжеского иль хоть за боярского сына. По крайности, митрополит Левон перестанет коситься на дочерей царевых да осенять себя всякий раз крестным знамением.
Клонилось солнце к закату, холодать стало. Елена в терем пошла, а Лизавета все мешкает, ворошит сапожками жухлую листву. Чу, шаги близехонько!.. Вскинулась царевна, зарделася, но, увидав брата, опять понурилась.
— Гляди-кося, как сестрица моя умеет людей привечать!
А царевна и ответом его не удостоила. Гуляют, в молчанку играют, лишь осенняя листва, ровно пергамент, под ногами хрустит. Наконец Иван и говорит:
— Холодает, однако. Пар изо рта идет. Шла бы в терем, Лизанька, не ровен час, простудишься.
Молчит царевна, слова клещами не вытянешь, а вытянешь — сам не рад будешь. Вздохнул царевич: как ни строптива, а жаль ее, мается девка понапрасну.
— Ступай, сестрица, вишь, на небе ни облачка. Едва ль по такой погоде Чародеев сын покажется. А ты, поди, озябла, ночи-то холодные стали.
— Сам и ступай! — буркнула Лизавета.
— Ах ты, непочетница! — осердился Иван. — Не пойдешь добром, поволоку силой.
— А в пруду искупаться не желаешь?
Купаньем в пруду нередко пугают сестрицы Ивана, а иной раз и выполнят свою угрозу. Но прежде очи у них озорно блестели, а ныне все больше исподлобья смотрят, ровно точит их изнутри какая хворь. Но вдруг скользнула Лизавета взглядом через плечо Ивана и встрепенулась враз.
— Ни облачка, говоришь?..
Насторожился царевич, оборачивается: глядь, по закатному небу лоскут летит, не на облако похожий, а скорей на сумеречного нетопыря, только нетопырь тот в остатних лучах бронзою посверкивает, громом грохочет.
— Видать, и ты дождалась того, о чем и не заикалась вслух. Лиза смущенно улыбнулась.
— Зря, что ль, на бабкиных сказках выросли?
А из облака уж молнии сыплются, и гром ураганом ревет. Испугалась Лизавета, зябко плечами повела, и прочел Иван в мыслях ее древнюю мудрость житейскую: «Не проси чуда, как бы не пожалеть потом».
Да и ему, признаться, не по себе стало. С тех пор как объявился в Хорлове Финист Ясный Сокол, разом стерлися границы привычного мира. А что этот новый мир сулит — никому не ведомо, добро бы только превращенье птицы в молодца.
Правда, нынче Иван — как чувствовал — вооружился получше, чем в прошлый раз. У пояса шашка висит, это тебе не охотничий нож. Хоть нет в ней увесистости славного русского меча, однако гвардии капитан Акимов жалует такое оружие, подчас предпочитая его всем прочим.
Лизавета вздрогнула, услыхав в воздухе свист стального клинка. С шашкой в руке младший брат разом стал взрослее, серьезнее. Гляди-ка, усмехнулась царевна, очи-то сверкают, ровно тот клинок. Пожалуй что, с Ванюшей шутки плохи.
— Ступай в дом!
Сказал как отрезал. Такой приказной голос никакого царя не опозорит. Во всяком случае, Лиза и не подумала ослушаться — тотчас взошла в палаты и кликнула стражу.
А Иван глаз не сводил с подлетающего облака. Хорошо хоть, сестру отослал, негоже ей показывать, что на душе у него творится. Ежели Сокол к дереву да камню почтенья не поимел, едва ли стальной клинок станет преградой новому чародею. Иван трижды перекрестился, ком в горле сглотнул и тотчас услышал, как бряцают оружием гвардейцы Акимова, выходя из палат и строясь в боевом порядке. Сердце с бешеной быстротою отсчитывало секунды.
Пучок молний сорвался с облака — не бело-голубых, для летних гроз привычных, а почти что красных, цвета раскаленной меди. Гром крепчал, летя на крылах ветра. Иван-царевич ухватился обеими руками за шашку и, расставив пошире ноги, чтоб не сдуло, приготовился к худшему.
И недаром. Ветвистое копье молнии вырвалось из самой сердцевины облака, пролетело над головой царевича, ударило в крышу терема да рассыпалось искрами. Двери распахнулись, в освещенном проеме возникли черные тени стражников. Усмехнулся Иван. Куда им со своими шашками против этакой силищи!.. Убрав оружие в ножны, он последовал за сестрою.
Как и в прошлый раз, крыша раскололась надвое, но обломков на полу не видать, только листьев намело ветром. А посреди горницы огненный столп бушует — горит, да не палит. И в вихре том узрели все, онемев, медноперого орла.
Грянулся орел оземь, и случилось диво дивное, хотя уже виданное: огонь потух, а птица оборотилась добрым молодцом в красном кафтане, да с золотым шитьем, да с опушкою из орлиных перьев.
Уставился молодец на Лизавету светло-карими очами, а та его приветила, как после долгой разлуки. Стоя в толпе гвардейцев, подал Иван знак послать немедля за царем, а сам кашлянул негромко, привлекая внимание к своей особе. Князь-орел (он еще и слова не вымолвил, а уж всем ясно, что князь) едва заметно Лизе кивнул, как бы говоря: «Погоди, душа моя!» — и низко поклонился царевичу.
— Будь здоров, Иван-царевич, на множество лет. Прежде я гостем ходил, а теперь пришел сватом. Хочу сестрицу твою, царевну Лизавету, посватать.
Иван поклонился в ответ.
— На то ее воля, сударь, не моя. Да и с отцом объясниться надобно.
— Объяснимся, как не объясниться, — раздался голос из дверей в царские покои. — Но прежде, мил человек, назови свое имя-званье.
Молодец отвесил поклон царю хорловскому.
— Василий Чародеевич меня кличут, Орлом прозывают, а званье — князь Широких Степей. Не отдадите ль за меня, Ваше Величество, среднюю дочь вашу?
— Ну что ж, князь Широких Степей, коли люб ты Лизаньке, так я ее не неволю.
У царевны от робости язык отнялся. Да и к чему слова? Подала она руку князю, и надел он ей на безымянный палец кольцо обручальное, с мизинца своего снятое.
— Не в обиду будь сказано, царская милость, — продолжал Орел, — выкуп за невесту уже в сундуках ваших.
Не успел царь и глазом моргнуть, как прибежал посыльный. Хоть и запыхался, а лицо сияет.
— Царь-надежа! В сундуках еще злата прибавилось! Двадцать пудовых слитков!
И едва он это вымолвил, крыша сошлась без шуму и пыли и стала опять как новая.
— Довольно ли? — спросил князь Широких Степей. Царь Александр чуток помедлил для пущей важности.
— Вполне. Небось тебе князь Финист уж сказывал, что довольно.
Как в прошлый раз, митрополит Левон не удержался от брюзгливых речей: мол, не нуждаются подобные женихи в венчании по христианскому обряду, а казна царская в золоте их поганом не нуждается. Но снизошел-таки — облачился в епитрахиль да митру и проследовал в главный собор, дабы освятить брак.
Владыку малость утешило то, что сей жених, подобно брату своему Финисту, не шарахался, как от чумы, от православных молитв, святой воды, тройного крестного знамения. Может, этот князь, равно как и третий, что неминуемо воспоследует (Бог, как известно, Троицу любит), не столь уж плохая партия, подумалось вдруг Левону. Потому и не пошел он почивать опосля венчания, а вместе со всеми смотрел, как Лизавета и ее нареченный умчались в колеснице, запряженной булаными рысаками. Откуда взялась на паперти та колесница — Бог ее ведает. Многоопытный священнослужитель и спрашивать про то не стал — вот что значит современные веянья.
Иван-царевич одним глазом глядел вослед молодым, другим косился на Дмитрия Васильевича Стрельцина. Смутное подозрение ворохнулось в душе его, и решился он потолковать начистоту с придворным чародеем, как только застанет его не в ипостаси главного управителя иль первого министра.
