варёной картошкой, а рядом пристроились две чашки с солёными огурцами и грибами.
-Фёдором зовут, - в тон ей ответил он.
-Да документ-то хоть какой бы и показал, - не унималась хозяйка.
-Да, конечно, - заспешил Фёдор полезть в карман гимнастёрки и ощутил пустоту. Военного билета не было.
Он сунул руку в другой и нащупал документ. Лицо его озарилось, он вытянул книжечку, но на ощуп уже чувствовал, что это совсем не новенькая книжечка, а мятая и распухшая от воды - того самого сержанта, которого они тогда похоронили в лесу. С растерянным видом он раскрыл мятые странички там, где была фотография. На них обоих с прямоугольничка смотрела какая-то неразличимая тень. Он попытался прочесть фамилию, которая расплылась, но читалась.
-Вот беда-то! В воде попортился документ. Ничего не разобрать, - облегчённо вздохнул он и протянул книжечку женщине. Та повертела её в руке.
-Да ладно, видно, что не немецкий! А как спросил ты про партизан, я и подумала - уж не от Гаврилыча ли ты тут шастаешь!
-Кто это? - спросил Фёдор, насторожившись.
-Да, Председатель наш тут бывший. Сейчас он у немцев старостой стал. Да ты что не ешь-то?
Картошка с огурчиками хорошо идёт. Вот и грузди поспели, волнушки!
-А тебя, хозяйка, как звать-то? - прервал Фёдор женщину.
-Ой, совсем забыла! Надя я!
-А нет ли, Надя, молочка? Язва у меня, солёноое-то мне вредно.
Надя всплеснула руками, засмеялась, показав идеально ровный ряд блестящих зубов, став вдруг довольно миленькой девушкой, даже симпатичной.
-Ой, а я хотела уже и настойки предложить! Сейчас молока налью, конечно, у меня козье молочко, полезное!
Она вскочила со стула, выбежала из избы и вернулась с крынкой, наполненной наполовину.
Фёдор ел картошку, запивая её молоком, а Надя, опершись локтями в стол и положив на кулачки нижнюю челюсть, смотрела, как он ест, и это ничуть его не раздражало и не мешало аккуратно разжёвывать рассыпчатую картошку. Он ел и назойливая мысль не покидала его, где он мог потерять свой документ - там, в траншее, на поле боя или в избе лекаря староста выудил из кармана гимнастёрки, когда он выпрыгнул в окно в одном нижнем белье?
В любом случае это была немалая беда.
глава 13
Советский Союз был довольно серьёзно изолирован и от Европы, и от Азии. С Америкой и вовсе связь была только на уровне Правительства и Посольства. Несмотря на дружбу с Китаем, Болгарией и странами Содружества, туристом попасть в любую из них было дано избранным. Поэтому в годы Сталинского руководства ни побегов за Границу, ни выдворений туда не происходило. Легко попадали на Дальний Восток, в Магадан, Якутию и Сахалин. Кто хотел получить глоток свободы, пусть даже мизерный, мог и добровольно туда отправиться, не дожидаясь ночного визита сотрудников НКВД и принудительного отъезда туда в вагонах для скота.
У Прасковьи был родной брат Семён, рыжий, конопатый и малопривлекательный мужчина. Коля увидел его впервые в шестилетнем возрасте, когда тот, отслужив три года в Польше, прежде чем прибыть домой в деревню Гольяны, заскочил в колтоминский домик повидаться с сестрой.
Посмотрев немного на бедствующую сестрицу Прасковью, он стал хвастать, что мог остаться в Польше, жениться на красавице Ганке, которая родила от него сына. Для подтверждения своих слов он показал фотокарточку, которую не только Прасковья разглядывала, но и Коля.
Николаич, тогда живший ещё с Прасковьей, сидел у порога, уперев локти в колени и свесив
ладони между ног. Опущенная голова его показывала полное равнодушие к происходящему разговору. Прасковья стала показывать брату выразительным жестом указательным пальцем у виска, чтобы он замолчал. Семён вскочил со стула, схватил сумку и выбежал из дома. Зелёный солдатский чемодан из фанеры, с которым Семён заявился в гости, так и остался стоять в комнате.
Николаич поднял голову, посмотрел на Прасковью и только сказал:
-Недолго ему гулять с таким болтливым языком!
И как в воду смотрел. Семён написал письмо из какого-то посёлка у Байкала, который и на карте не был обозначен. Только через пять лет Семён освободился, приехал снова в Ижевск и привёз ту злополучную раму, которую в тюрьме с иезуитским терпением вырезал незамысловато из еловой доски. Картина И.Шишкина в ней, конечно, смотрелась не эффектно.
Учительница потому и вернула копию Коле, не сумев отличить акварель от типографской репродукции.
-И охота была тебе, братец тащить это дерево через всю страну? - удивилась Прасковья, но Коля тогда принял подарок с восторгом. Семён укатил в Сталинград, который заново отстраивался после войны. А вслед за Семёном приехала к Прасковье его жена, которой он обзавёлся в тюрьме. Много было слёз и объятий, на которые Коля смотрел равнодушно. Ему казались чужими и дядя Семён, и тётя, имени которой он даже не успел узнать. Маленькая девчонка, дочь дяди Семёна, постоянно цеплялась за юбку плаксивой тёти, добавляя мокра этой встрече. В котомку гостьям посыпались какие-то тряпки, одежда для обустройства на новом месте, хлеб, картошка.
Этот нищенский подарок вызвал новый поток слёз тёти. На другой день женщина с дочерью испарились, и Коля никогда больше тётю не увидел и не узнал, как её зовут.
В это время у Прасковьи был уже милый друг - дядя Лёша. С ним Прасковья любила петь песни, хлебнув бражки или, скорее, нахлебавшись досыта. В этом лучезарном состоянии они, не стесняясь присутствия Коли, разбалтывали семейные тайны брата Семёна, Книготорга, в котором работал дядя Лёша, и Механического института, в котором к тому времени работала мать Коли. Этот венигрет впитывался в память Коли, до поры непригодный для какого-нибудь использования.
Конечно, если бы Коля был таким же, как Павлик Морозов, этим влюблённым голубкам в солидном возрасте пришлось бы отбрыкиваться и отнекиваться в серьёзном кабинете на углу Советской и Пушкинской. Но к приближению кончины И.В.Сталина вдали от Москвы руководители уже понимали, что половина шпионов и предателей Родины - эти 'враги народа'-не такие уж и враги!
Поэтому в Удмуртии не было такого яростного гонения, каким отличалась столица СССР. Конечно, и в 1954 году по инерции народ боялся болтать об отсутствии в магазинах того, что так хочется скушать или поносить. Шептались, обычно, на кухнях, но ропот народа до улиц не доносился.
Дядя Лёша много читал, но знания свои прятал за улыбкой, когда был трезв. Пьяненький болтал, забыв о пытках, о том, что мало ему платит директор Книготорга, что младшему сыну его в школе ставят учителя сплошные тройки. Надо заметить, что из-за специфического питания в годы войны и десятка лет после неё память Коли не была прочной. Он не мог выучить стихотворение, за что снижалась годовая отметка по литературе сразу на балл.
Из-за памяти не получалось писать умные сочинения. Оставалось довольствоваться опять же тройкой. Диктанты писал Коля на пятёрки не потому, что знал правила правописания назубок, просто вспоминались слова в прочитанных книжках как они напечатаны. Конечно, учиться хорошо дано не каждому. Для этого ученик должен иметь еврейские способности, жить в добропорядочной семье, генетически здоровой.
А о какой здоровой семье можно говорить, когда Петя, брат Коли, часто жаловался на головные боли, остался на второй год дважды, а седьмой класс не смог закончить успешно.
И сама Прасковья писала письма, делая по три ошибки в каждом слове. Если и были у отца Коли приличные извилины где-то там под красивой, волнистой шевелюрой, то трудно это проверить. Ведь у пропавшего без вести воина в земле мог остаться череп, очень похожий на те двадцать миллионов погибших в войне.
