была слабой женщиной. Ей попадало от мужа как раз за не женскую властность характера, за стальной блеск глаз, когда ей что-то не нравилось, за язык, наконец, которым она могла произнести те слова, за которые пол-страны перегуляло на лесоповал в ранге политических.
Но, к счастью её, Федя числился в рядах НКВД, конечно, нелегально, и все фразы Прасковьи, по мнению 'стукачей', были направлены на раскрутку подлинных врагов советской власти. Сама же Прасковья врагом советской власти быть никак не могла, так как была жительницей исключительно деревенской, малообразованной, если не сказать, неграмотной. В город попала случайно.
Просто через её деревню проходил лыжный маршрут спортсменов - 'город - деревня - город'.
Федя мчался впереди большой группы лыжников и наткнулся на девушку в таком нелепом наряде, что сначала выпучил глаза, потом стал хохотать и, потеряв равновесие, упал к ногам чудища.
-Как тебя зовут, дура? - перестав смеяться, сердитым голосом спросил он, отряхиваясь.
Она не обратила внимания тогда на эту быструю смену настроения красивого, высокого парня.
Сами лыжи, каких она в деревне и в глаза до того не видела, привлекли её внимание. Такие лыжи могли быть только у богача, поэтому сердце её ёкнуло - 'это он!'
-Параша, - брякнула она и, видя, что парень опять расхохотался, поправила себя:
-Прасковья!
С этого и началось их знакомство. Федя обещал приехать и заторопился, увидев приближающихся соперников по лыжне. Конечно же Федя после победы в этой гонке забыл бы о встрече с нелепой фигурой деревенской девушки начисто, если бы не некоторые шероховатости в его биографии.
В эту эпоху социализма придирчивое ВЧК, а потом НКВД выискивало в биографиях человечества, именуемого - 'советские люди' любую связь с белогвардейщиной, элитой дворянства, купечеством. Любое благополучие на фоне дикого обнищания народа вызывало возмущение и зависть масс. Загреметь 'под фанфары' можно было в любую минуту.
Прасковья не забыла о встрече тем более. Сразу поняв, что в деревушке счастья не словить, Прасковья пешком прошагала сорок километров до Ижевска, устроилась разнорабочей на стройку и, совершая трудовой подвиг, быстро освоила специальность каменщика. Вот оттуда, со стройки на улице Советской, с высоты второго этажа, она и увидела знакомого лыжника в костюме при галстуке. И, несмотря на вьющуюся тёмную шевелюру, Прасковья узнала парня. Сама не осознавая своего поступка, Прасковья со второго этажа стала вопить:
-Эй! Лыжник! Это я! Я здесь!
Ненормальные вопли привлекли внимание не только Фёдора. В проёмах окон появились лица строителей.
-Да ты, Парася, с ума, что ли, сошла? Это же Лубин! Да он на тебя и чихать-то не захочет! - так стала увещевать Прасковью Тася, с которой та сдружилась на танцах. - Ты, вон, на Михаила обрати внимание. Парень всё время на тебя пялится!
Но дальше произошло неожиданное. На втором этаже, среди пылью и краской покрытых рабочих роб стоял парень в недешёвом костюме, в рубашке при галстуке и идеально начищенных сапогах.
-Где тут Параша? - широко улыбаясь, спросил Лубин, который по словам Таси и чихать не хотел на Прасковью. Окрик откуда-то сверху для Фёдора был такой же неожиданностью, как и встреча на лыжном маршруте. Это его опять позабавило, но и задело за живое. Сам будучи энергичным во всех начинаниях, он ценил это качество и в людях, а у девушек, с которыми ему пришлось познакомиться, это качество встречалось совсем не в том виде, в каком ему нравилось.
Конечно, девушка из деревни выглядела рядом с франтом весьма курьёзно, но сама биография нищей крестьянки, карабкавшейся в ряды рабочей интеллигенции, скрадывала скандальные шероховатости в биографии Фёдора. Ради этой биографии стоило терпеть недовольство родителей и насмешки спортсменов. Брак был заключён наскоро в городском Загсе на радость Прасковьи без участия родителей как Фёдора, так и матери Прасковьи. В Соцгороде Феде, как знаменитому спортсмену, скоро дали комнату в построенном новом двухэтажном доме.
Егоровна, мать Прасковьи, приехала к ним только один раз, Федю сразу невзлюбила, ворчала, что нынче девки совсем забыли о боге и даже не желают знать дорогу в церковный храм. Но о венчании заикаться не решилась по причине неудовольствия Властей к такому финалу любви, а потому быстро уехала и больше не приезжала, оставив молодым самим решать семейные проблемы.
В деревнях привыкли оформлять семейный союз в церкви, а не в Загсе. По этой причине дитя часто росло с мамкой, к папке же ходило в гости, если, конечно, красавец не сбегал куда-нибудь на заработки безадресно. Церковь же была разрушена не одна, церковный обряд был у новой власти не в чести. В городе молодёжь упрощение создания семьи восприняла безболезненно.
Происхождение Прасковьи из простонародья не помешало ей научиться забивать гвозди любой величины в стены, в доски, стряпать пельмени с космической скоростью, а главное - танцевать. Вот в этом-то и сошлись Федя с Прасковьей полностью. Вальс и танго были для них лучшим общением. Ноги их крутили вензеля с необычайной точностью и каким-то особенным почерком.
Друзья Феди, глядя на танцующих, довольно быстро забыли, что Прасковья с её звучным уменьшительным именем - деревенская недоучка, едва умевшая расписаться на какой-нибудь серьёзной бумажке. Не имея образования, в отличие от Феди, владевшего чудесным почерком и отсутствием ошибок при письме, Прасковья продолжала работать каменщиком на стройке.
Пригодился богатый опыт кладки деревенских печей. Научилась Прасковья этому ремеслу самостоятельно, когда мать её затолкали в Психушку, чтобы отнять добротный дом, в котором Егоровна заперлась весьма неосмотрительно. Однако это и спасло их семью от раскулачивания, значит, и от высылки в Сибирь. Сочли Егоровну сумасшедшей ещё и за привычку говорить сама с собой, не обращая внимания на проходивших мимо.
Параську в её двенадцать лет на улицу не выгнали, а переселили на окраину в 'курятник' два на три метра с щелями в стенах, соломенной крышей и разбитой печью. Жил тут глухонемой Иван, которого травили все парни в деревне. Отчего умер, никто не понял. Изба же быстро была разграблена и приведена в негодность.
Параська сначала пугалась ночевать в одиночестве, приводила подружку. Потом увлеклась ремонтом избёнки и к ночи падала без сил, забыв о всяком страхе. Сельсовет расположился в доме Егоровны. Параська переступала порог собственного дома, подходила к Председателю, известному раньше алкоголику и лежебоке, клянчила немного кирпичей из разрушенной церкви.
Тот царственным жестом указывал куда-то в стену дланью и изрыгал на неё облако сивушных масел:
-Бери!
Пока мать прохлаждалась на казённых харчах в городской Психушке, Прасковья обмазала стены замесом из глины, соломы и навоза, натаскала десятка три кирпичей из разрушенной церкви, разобрала растрескавшуюся печь и за лето слепила в обратном порядке. В холодную пору приходила с продуктами Матрёна, жена бакенщика Семёна Кулькина, восторгалась количеством тепла, на которую оказалась способна слепленная Прасковьей печь.
Она разнесла славу о способной девчонке, так что зарабатывать Параська стала с ранних лет. Деньгами не платили, конечно, всё продуктами да одежонкой с выросших детей. Об учёбе мечтать не приходилось. В середине зимы Егоровна почти в полном здравии вернулась домой, то-есть, в 'курятник', в котором и прожила полных три десятка лет. Мозги свои Егоровна не потеряла, но говорить с той поры стала мало, в колхоз не пошла, защищённая, как ни странно, справкой о душевной болезни, стала пожизненной единоличницей, порицаемой всей деревней.
'Курятником' осталась довольна, потому что прилагаемые восемнадцать соток земли оказались землицей прежирной, чистого чернозёма в ней было вдоволь. Правду говоря, уходила землица в болото с богатейшими запасами осоки, полчищами лягушек и, дополнительно, ежевесенними запасами рыбы после спада Камы. Весной была возможность разговеться рыбными блюдами. Работы, конечно, было невпроворот. Труда Егоровна, тогда ещё сорокатрёхлетняя женщина, не боялась. Не до отдыха было. Единоличники были и редкостью, и нежелательным элементом Советской власти.
Они облагались налогами на всю живность от куриц до крупного рогатого скота. В труде единоличника были одни минусы. Требовалось платить налог яйцами, шерстью, маслом сливочным. Молоко
