без снятой сметаны превращалось в творог и обрат. Творог ели, обрат шёл на пойло корове. Егоровну вынудили держать корову, овец и куриц. Платила она налоги по полной программе, не задумываясь, куда всё это уходило. Баловала себя и Параську шаньгами из постной ржаной муки с картофельным пюре, сверху помазанным сметанкой.
Колхозники жили не лучше, а у ленивых и того не было.
Муж Егоровны, отец Параськи, Степан Ветрянкин, сбежал в город Ижевск при первой угрозе раскулачивания, выдал себя за не имеющего ни гроша за душой. За небольшие деньги построил под бугром, почти в логу, хибару, привёл в избу бездомную нищенку и зарабатывал помалу. Ни Параська, ни Егоровна его не тревожили, чтобы не усложнять жизнь ни ему и ни себе.
Время было смутное. Врагов искали с каким-то остервенением. И ведь были же враги. Как же им было не быть? Богатые потеряли не только всё нажитое, но и надежду на будущее. Советская власть утвердилась навечно, и всякому, кто хотел быть богатым, но не мог им стать, оставалось искать счастье на дне гранёного стакана, благо водка стоила недорого, и продавалсь всюду в подвальчиках, забегаловках по сто, сто пятьдесят, двести грамм. Повторять не возбранялось. Частенько где напивались, там и отдыхали вповалку, отчего плодились, как тараканы, воры-карманники.
глава 2
Итак, война, не входившая ни в пятилетние планы индустриализации, электрификации и добычи ископаемых, ни в планы вообще какие то бы ни было, началась. И началась серьёзно. Скорость продвижения немецких войск отражалась на скудном пайке жителей тыла незамедлительно. К Военкомату толпами повалили парни с повестками в нагрудном кармане. Потом пошли мужики в возрасте, среди них замелькали бодрящиеся ветераны японской войны.
И было бы смешно, если бы в военное время им не нашлось место в обозе и госпиталях.
Но заводских рабочих, изготовлявших оружие и боеприпасы, не трогали.
Фёдор. получил повестку через двое суток. Не хватало командиров с опытом пограничной службы и умением обращаться с лошадьми. Бывший пограничник, имевший язву желудка, не хотел и слышать об освобождении, которое ему гарантировал врач. Просьбы Прасковьи послушаться врача, устроиться в завод и получить 'бронь', Фёдора раздражали. Он до самого вызова по повестке пил и без конца твердил: - Последний год живу! Как, Параська, жить-то будешь?
Кончилось всё, как у всех девушек, женщин и бабушек. Вокзал, слёзы, последние объятия. Товарные составы уходили на запад, и начиналось ожидание редкого письма с коротким содержанием или похоронки, которая сожмёт женское сердце, раздавит и уничтожит былое семейное счастье. И надо с этим жить, числясь вдовой, не верящей до конца этому известию. Тяжелей это переносить матерям, пережившим на много лет своих сыновей.
Прасковья как была, так и осталась деревенщиной. Военное лихолетье не помешало ей дома на супружеском ложе родить дитя. То ли от недоедания, то ли от ужаса перед неясным будущим дитя родилось похожим на высохшую воблу с большой головой и тоненькими конечностями. Акушерку вызвала подружка Анна, которая помогала в последний месяц отяжелевшей Прасковье по дому.
К их общему удивлению явился молодой акушер, которого застеснялись обе женщины. Но мужчина, не смущаясь, быстро принял роды, которые не были затяжными, завязал пупок младенцу и предложил кормить заморыша искусственными добавками.
Старший, Петя, уже в свои три с половиной года отличался упитанностью и смуглостью кожи, как у отца. Чёрные, смоляные волосы как-то сразу сделали его лицо старше на неопределённое количество месяцев. А новый жилец смотрелся бледной поганкой. Пшеничного оттенка волосы на голове сливались с бледной кожицей личика, и глаза сероватого оттенка невыразительно выглядывали из-под белёсых намёков на брови.
Тем не менее, этому дитятке Прасковья отдавала большую часть любви. И хотя скромная еда делилась с первенцем поровну, грудь всецело принадлежала заморышу. Хотя, что там можно было высосать? Молочный обрат? Это было трудно выяснить, так как Коля рос лениво и кричать громко о своём недоедании не решался.
В общем, росло это существо вопреки законам природы о выживании.
Прасковья плюнула на кирпичную специальность, потому что поднимать строительство на том хлебе, который теперь выдавался по карточкам, не было никакой возможности. Начался длительный период жизни, посвящённый спекуляции. Слово это всех пугало. Борьба со спекуляцией велась решительно. Но голод был ещё ужаснее и побеждал все доводы разума.
Для начала Прасковья уговорила Анну, чтобы вдвоём не так страшно было шагать за полста километров в деревни, где и развернулась их деятельность.
В глухомань тащили всё: старые одеяла, фуфайки, платья, сапоги. Всё, что ещё можно было носить, накрыться или подложить. Назад везли на себе и на санках картошку, муку, лук, масло, сало. В зимние морозы лакомством были замороженные круги молока. С этой неподъёмной тяжестью шагала Прасковья назад, к детям, будто впереди был Берлин, который надо было во что бы то ни стало взять. Подруга Анна, непривычная к тяжёлой крестьянской работе, выбивалась из сил к середине пути. Тогда уже начиналось взятие крепости, в которой не было ни стен, ни пушек, но подвиг равнялся взятию Бастилии!
Прасковья сначала относила свою ношу метров на пятьдесят, возвращалась, поднимала подругу и тащила её вперёд вместе с котомкой и санками. И так до тех пор, пока Анна не приходила в себя. Деревенская выносливость Прасковьи была просто удивительной. Походы эти были крайне тяжелы в зимние месяцы. Котомки грузились на санки, поэтому грузили безжалостно много, чтобы прожить в городе дольше. В пути боялись мародёров, которые в то тяжёлое время могли в одночасье лишить всех результатов труда.
Дома ждали вечно злой Петя и едва дышащий Коля, которого старший сын старательно сбывал со света, подобно кукушонку. Соверщенно невероятное упорство проявлял этот копия-отец.
Обычно открывалась створка в окне. Крепыш затаскивал заморыша на подоконник и ждал, когда тот посинеет. Прасковья пустила в дом молоденькую квартирантку, которая работала в заводе дотемна. Петя пользовался днём полной свободой и повторял эту процедуру регулярно.
Летом такая процедура заканчивалась благополучно, но в октябрьские заморозки 'бледная поганка' синел основательно. О зиме говорить уже не приходилось. Зимой сорок третьего Прасковья еле доползла до дома и чуть не упала в обморок. Её 'малявонька' во весь тощий рост красовался на подоконнике без видимого стекла перед ним, а Петя тщательно поливал его ноги из ковщика. Вбежав в дом, Прасковья схватила ледяное тело младшего сына, затолкала под несколько лоскутных одеял, и заткнула окно подушкой.
Из последних сил затопила печь и помчалась за соседом-стекольщиком. Кончилось тем, что Коля отогрелся под одеялами, выполз из-под них и уселся по-турецки.
А вот Петя заболел именно от переохлаждения. Заболел серьёзно не то от огорчения, что 'бледную поганку' ничто не берёт, не то судьбой это было предначертано. Болезнь продолжалась две недели.
Петя лежал в коме, не ел, не пил, не открывал глаза, и только розовый цвет лица подтверждал, что в его теле ещё не прекратилось пульсирование крови. Прасковья бегала по врачам. Некоторые разводили руками, предлагали заказывать гробик. Другие удивлялись, что дитя не гниёт, шёпотом сообщали о чудодейственном немецком лекарстве, но предупреждали об опасности его поисков.
Лишь тот самый молодой акушер, который три года назад завязывал пупок на животе Коли, повернул Петю на правый бок, приподнял головку, и Петя проснулся.
Проснулся, но уже не Петя. То ли мозг его не выдержал это испытание, то ли душа другая впорхнула в его тело более глупая, но успехов ни в чём у Пети не стало проявляться. Более того, он стал смотреть на мать, как на незнакомую женщину, и стал добиваться любви совсем не детской. С шести лет такое влечение пахло патологией. Но, повторю, душа Пети слишком долго отсутствовала в теле, и могло такое статься, что душа погибшего воина на фронтах Отечественной войны могла по ошибке занять освободившееся место.
