Да и церковь была в городе всего одна, находилась далеко от Колтомы. Остальные были либо превращены в склады либо срезаны вровень с землёй. Только ещё старожилы какое-то время к этим святым пустотам ходили и, оглянувшись по сторонам, спешно осеняли себя крестным знамением.
Тяжко вздохнув, спешили покинуть осквернённое место. Лекторы старались изощрённой фразеологией увести общество в мир материальный, обещая благоденствие для каждого, кто будет трудиться, не покладая рук, не требуя взамен того, что может снова привести к неравенству в обществе.
О боге говорилось мало и говорилось, как о древней сказке, которую и детям ни к чему знать.
Положительного в СССР было, конечно, много. Читали книги все повально, ходили в кино толпой, танцевали, прижавшись разгорячёнными телами друг к другу очень доверительно, пили, пели и дрались. Не до смерти, а так, от избытка чувств. Улицы переполнялись по вечерам звуками гармоник, аккордеонов. Пьяные голоса перекрикивали поющих. А утром мрачные рожи, серые с похмелья, ползли к заводам под жуткие гудки, по которым и определялось время. Наручные часы были величайшей редкостью. Часто с ними с фронта приходили калеки, напивались по случаю встречи с родными, падали где-нибудь у забора. Ворюги без хлопот освобождали их от ежедневной заботы заводить это чудо техники.
Конечно, были и перегибы, как без них строить Новейшую историю? Она ведь началась не с рождения Христа, а с рождения Владимира Ульянова!
Срок уж очень короткий, опыта мало и народ, к тому же, не всегда понимал, чего хотят от него Партия и Правительство. Трудились все будто из-под палки, расслаблялись каждую пятницу, субботу, не забывая 'лечиться' и в воскресенье. И самое главное завоевание Октябрьской Революции - получали одинаковую зарплату и трудоголики, и тунеядцы. Трудоголики жили по принципу - быстрее время летит. Тунеядцы жили по принципу - сколько не трудись, денег больше не будет.
..................................................................
Прасковья была из трудяг, приучала детей не лениться, а учёбу за труд не считала. Наверно, поэтому Петя с годами всё более глупел в учебном процессе, но трудился в домашнем хозяйстве всё усерднее. Коля жил по принципу тунеядцев, уклонялся от физической работы, но в учёбе проявлял способности неплохие. Неграмотная мать умилялась успехами младшего сына в рисовании, и покупала для хилого телом и духом Коли даже акварельные краски, которые стоили очень дорого. Видно, Прасковья хотела доказать Фёдору, который был против рождения второго ребёнка, что муж был не прав. Она наслушалась об удивительных случаях получения похоронок на живых солдат, продолжала верить, что муж жив. Ведь самой похоронки не было.
С лёгкой руки матери Коля поверил в своё предназначение, и рисовал с утра до вечера. При этом он стал чудом переползать в следующий класс. Однако ни Прасковье, ни Коле не было известно, что художником стать даже с мастерством было не всегда возможно. Ведь художник был в те годы агитатором за советскую власть! Он должен был иметь незапятнаную репутацию, быть морально устойчивым и верным сыном своей Родины. На художников смотрели. как на богатых людей. Именно это и имела ввиду Прасковья. Она устала жить бедно, и мечтала о времени, когда её надежда, любимый сын станет кормильцем.
В годы становления пролетарского искусства были развенчаны мастера прошлого, подняты на щит пленерная живопись, когда одним мазком можно было изобразить всю ногу или руку, не говоря уже о бровях портретируемого. Скульптуры рабочего и колхозницы в непотребной робе заслонили шедевры царской монархии. Все эти 'голиафы' и 'афродиты' советской эпохи заполонили музеи, парки, улицы, включая вождей и членов Правительства, меняющихся по причине возраста.
Художники, скрупулёзно выписывавшие детали лица, одежды и, конечно же, листочков, травинок, преследовались художниками нового, реалистического искусства и обзывались 'фотографами'.
Новизна в искусстве скрывала несостоятельность, проще говоря, бездарность.
глава 5
Солдат, раненый в голову, умер, когда они с Фёдором тащились по колено в воде через бесконечное лесистое болото, в первый же день. Если бы не сломанная рука, Фёдор мог бы ещё вынести несчастного сержанта на один из редких сухих бугорков. Но уж так случилось - сержант упал в эту поколенную жижу и захлебнулся мгновенно. Фёдор отчаянно тащил парня или, скорее, труп несколько десятков метров, старательно держа его голову над водой.
Но это зеркало воды простиралось за все ближние и дальние стволы чахлых осин, лип и редких берёз без признаков травяного покрова! Обессилевшего Фёдора напугал окрик, раздавшийся позади:
-Стой, солдат, погоди!
Фёдор от неожиданности разжал пальцы, и тело сержанта с тихим всплеском погрузилось в воду.
-Э, да ты, никак, мёртвого тащишь? - раздался незлобный голос. Фёдор оглянулся и увидел мужика в утлой плоскодонке.
-Извиняй, но могу взять только живого, - продолжал мужик, не отводя, между тем, ствол винтовки от направления в сторону Фёдора. Только спустя несколько мгновений до Фёдора дошло, что сержант всё ещё в воде. Он быстро наклонился, схватил солдата за гимнастёрку, потащил на себя. Но тело стало каким-то тяжёлым, неподатливым и никак не хотело отрываться от водной глади.
-Что я теперь делать-то буду? - вслух пробормотал Фёдор.
-А ничего! Прыгай в лодку, поплывём дальше, - проговорил мужик. - Места здесь гиблые, неровён час, утонешь и никто не узнает, где могилка твоя! - пошутил лодочник. - Ему ты всё-равно ничем не поможешь. Садись, а то раздумаю!
-Погоди немного, - попросил Фёдор, и быстро подтащил тело солдата к лодке.
-Погрузи его, а я пойду следом. Авось, не утону.
В лодке уже лежали винтовки, за которыми мужик, видно, плавал на место боя. Была тут и немецкая амуниция, и гранаты. Хозяин лодки посмотрел на руку Фёдора, притянутую к груди ремнём, прикинул в уме, что чуть что справится и без винтовки, схватил труп за плечи и заволок в лодку. Потом посмотрел осадку лодки и, крякнув, неуверенно сказал:
-Ладно уж, чего там, залезай тоже. Как-нибудь доберёмся.
Добрались они скоро до какого-то партизанского отряда. Вернее, это были жалкие остатки разных полков или рот, может и взводов или группа счастливцев, не попавших в плен к немцам. Странно было их видеть Фёдору, но и этим солдатам младший лейтенант показался тоже странным. Народ был более похож на сбежавших с поля боя, чем на патриотов, готовых грудью постоять за Отчизну.
-Ну, лейтенант, как командовать будешь? Руку-то выправлять надо! - сказал мужик, привёзший Фёдора. - У нас тут лекарь только домашний есть. Спирт в рот и никакого наркоза. Автомат тебе пока без надобности. Завтра лечиться будем. А сегодня солдатика похороним. Почестей не будет, патроны беречь надо. Да и стрельба нам теперь не нужна. Отсидеться бы.
Фёдор с благодарностью принял краюшку хлеба, стакан прокисшего молока. Сам сбросил с плеча вещмешок, который изрядно намок за время путешествия, перед группой солдат. Содержимое хотя и потеряло свой аппетитный вид, но десятку солдат хватило, чтобы 'заморить червяка'. То ли народ собрался молчаливый, то ли все не отошли от ужаса недавних боёв, пили и жевали молча, не глядя друг другу в глаза.
Яму выкопали неглубокую, но всё равно выступила вода. Документы отдали Фёдору, какие были у сержанта, сделали холмик, воткнули колышек, на котором химическим карандашом начиркали фамилию, зная наверняка, что ненадолго это писание сохранит природа.
Шалаш был слеплен под руководством мужика, который дал приют Фёдору в плоскодонке. Честно говоря, вызывал он у Фёдора серьёзные опасения. Слишком свободно чувствовал себя этот человек околопенсионного возраста среди вчерашних бойцов Красной Армии. То ли народ подобрался не боевой, и никто не хотел высовываться, то ли сам мужик был из тех коммунистов, которых руководство оставляло для подрывной деятельности в тылу врага. Пока этого Фёдор не почувствовал. Но выбора не было. С такой
