рукой, кости которой надо было как можно скорее выправлять, недолго было превратиться в инвалида, не то, что воевать.
Утро не сулило ничего хорошего. Всю ночь ныла рука. Фёдор стал бояться врачебных экзекуций после неудачного падения с лошади на границе, всю ночь не спал. Его обмывало нездоровым потом, хотелось вытереть спину, но любое движение причиняло острую боль.
Солнечный луч проник во входное отверстие. Народ зашевелился, по одному стали выползать наружу.
Фёдор, скрипя зубами и постанывая, выкарабкался последним. Мужик уже стоял перед строем солдат с видом заправского командира. На ромбики отличия Фёдора не обращал никакого внимания. Чувствовалось, что он и собрал всю эту компанию с определённой целью, о которой и собирался сообщить именно в этот момент.
-Ну, боевая дружина, слушай сюда! Кроме лейтенанта здесь больших нет, да и тот не в рабочем состоянии. Идём сейчас в деревню, тут недалеко. Лейтенанта оставим лекарю, остальные добывают харчи, кто как умееет, по избам и собираемся у околицы. Немцев тут ранним утром не ожидается, но глядеть должны в оба! Ну, вперёд, орлы!
Мужик, так и не представившись, не задав никому из солдат вопроса, пошёл по лесу уверенно маршрутом, ему не со вчерашнего дня знакомым. Скоро лес стал погуще, почва под ногами обрела твёрдость, да и тропинка появилась утоптанная.
Через четверть часа появились крыши изб, частично тесовые, но большей частью покрытые соломой. Ещё минут через десять группа солдат, обойдя ложбину с небольшим прудом, подкралась к крайней избе.
-Здесь лекарь наш живёт, - обратился мужик к Фёдору, - ступай к нему, не бойся. У него все лечатся, так что не ты первый будешь. Да ты иди, чего встал? Я подожду. А вы, парни, вперёд! А то жрать сегодня и завтра будет нечего!
Фёдор шагнул к калитке, подёргал, открыл и вошёл во двор. На крыльцо вышел бородатый дед, седой, низкорослый, согнутый временем, но с моложавой улыбкой на лице.
-Никак, ко мне пожаловал, мил человек? Заходи, заходи! С бедой, я вижу, своей забрёл?
Сейчас мы быстро беду твою отгоним, ещё повоюешь, командир! Вот только фуражку-то надо бы на гражданку поменять. Да и знаки отличия спороть бы от греха подальше. Немец-то больно лютует, когда командиров видит. Он, видишь ли, в каждом из вас коммунистов чует!
-А что, здесь они тоже есть? - растерялся Фёдор.
-Есть-то есть, но как бы и нет. Понимаешь, наездом они, на мотоциклетках примчатся, посмотрят и назад! Если кого увидят, подстрелят под настроение или с собой заберут. Смотря как оценят на первый взгляд. Ну, давай, посмотрим, что с рукой-то делать будем.
Дед достал ножницы для стрижки овец, уверенно разрезал рукав гимнастёрки. Опухшую и посиневшую в области перелома руку осмотрел не спеша.
-Ладно, идём в горницу, лечь тебе надо, а то упадёшь невзначай, и станет ещё хуже.
Когда Фёдор устроился на старинной, с кованными спинками, кровати, дед принёс ковш воды и предложил выпить до дна.
-Это чтобы гангрены какой-нибудь не получилось, - объяснил он. - Не нравится мне эта синь.
Фёдор, уже дрожавший от ожидания непредсказуемой новой боли, вспотевший насквозь от обычного человеческого страха в ожидании неизбежной операции, понюхал воду и удовлетворённо крякнул. На него пахнуло крепким запахом самогона. Вылив содержимое ковшика в своё горло, Фёдор 'поплыл' основательно. Страх улетучился уже через две минуты, боль притупилась, даже захотелось спать.
Его уже не пугало, что после такого возлияния он будет завтра страдать от боли в желудке, которая наверняка будет слабее и не так мучительна, когда и рука будет ныть постоянно.
Дед принёс две половинки липовой коры, наложил их с двух сторон на руку и стянул мочалом довольно крепко. Искры из глаз Фёдора не посыпались, но зубами он поскрипел не одну минуту, это время ему показалось вечностью. То ли самогон с потом испарился из него, то ли ещё какая-то жидкость пошла не в то место, но всё нижнее бельё стало мокрым.
-Ты, мил человек, полежи маленько, а я погутарю с твоим провожатым, - сказал дед и вышел. Фёдор медленно приходил в себя. Самогон постепенно вернул состояние сонливости, в голове стало шуметь. Рука, привязанная дедом к шее, укреплённая не гипсом, а обычной корой, неожиданно перестала беспокоить и он заснул, совершенно забыв об опасности.
глава 6
Почему-то именно с неприятия бога началась эта 'новейшая' история Советской империи. Для стариков и старух была оставлена единственная церковь с кладбищем умерших до этой расписанной в цвета радуги эпохи.
Всё, что блестело и раздражало новую власть, было снято и заменено крашеным в тусклые цвета, чтобы 'опиум для народа' не вводил этот самый народ в искушение посещать пристанища поповской проповеди вместо дворцов и клубов, в которых агитаторы с красными книжечками у сердца живописали о подвигах советского народа и будущей жизни при коммунизме.
Постройки двадцатых и тридцатых годов ещё как-то сохраняли лепнину и даже кое-где власть дозволяла архитекторам проектировать здания с колоннами. Но, совершенно загадочно страна, в которой ни один правитель не смог бы в течение своей жизни посетить хотя бы все города этой самой многонациональной страны, стала беднеть, несмотря на подвиги Стаханова, Чкалова и многих других безымянных героев труда.
Постепенно заменялись священники на верных делу Ленина-Сталина слуг. Кавалеры Георгиевских крестов не были в чести, и носить награды для них было так же опасно, как школьнику на уроке русского языка сказать громко, что бог есть. Само засилие псевдонимов в фамилиях руководителей страны наводило на мысль, что никак группировка, взявшая власть
в свои руки, хочет скрыть своё тёмное прошлое!
Само слово - ссылка вдруг стало иметь значение - подвиг! Эти псевдонимы, заработанные в революционной деятельности, придуманные на 'досуге', легко запоминались и неплохо звучали. История сочинялась на ходу и, несмотря на младенческий возраст, её незамедлительно стали изучать на Рабфаке и Народных Университетах.
Прасковья была из крестьян, ничем не отличалась от голытьбы, став такой именно благодаря Революции. Но на Рабфак поступила легко. Не имея особых способностей, которые проявляются чаще всего в раннем детстве, с трудом освоила письменность. И в Большевистскую Партию заявление написала сразу, как только смогла различать буквы. Наверно, её биография зазвучала бы иначе, если бы не подвиг Егоровны, её матери, уклонившейся от вступления в колхоз. Целый год Прасковья добивалась авторитета кандидатом в члены ВКП(б), но замужество всё испортило.
Фёдор Лубин, муж её, оказался сыном бывшего унтер-офицера в отставке, жившего в Сарапуле. Отказали ей не в грубой форме, но дали понять, что родня слишком близкая, да и мать её тоже женщина несознательная, тянущая дело коллективизации назад. Но учли деловую хватку в НКВД, предложив нелегально сотрудничать, тем более, что и Фёдор пытался заслужить доверие новой власти, всячески демонстрируя равнодушие к отцу и матери. Он и женился на Прасковье, чтобы не выделяться своим привилигированным происхождением. По причине множества ошибок в самом заявлении Прасковьи это тоже повлияло на отрицательный результат.
Она так и не научилась разбираться в сложностях правил русского языка. В суффиксах и приставках блуждали и сами учителя, окончившие три класса церковно-приходской школы.
Грамота на минимальном уровне всё же Партии требовалась. Иначе как член Партии мог бы изучать пятьдесят шесть томов Владимира Ульянова?
