— Так как же, вот… дети, — прошамкал он.
— Иди, иди, я с ними разберусь, с сиротками.
Но ей пришлось самой проводить по-стариковски ссутулившегося эмигранта, уложить его и дать снотворное.
Она вернулась в комнату к молодежи и… не стала их бранить, только спросила Оленьку:
— Ты тоже была с ними заодно?
— Да где ей, — усмехнулся Димка, — раскололась бы на первой реплике. Но рыдания вписались очень натурально. Олька, не дуйся, это была твоя лучшая роль, реализм в заданных обстоятельствах, Станиславский в гробу перевернулся.
— Мама, ты не обижаешься? — спросил Женя. — По-моему, здорово вышло. А какой фотомонтаж!
— Анализ следовало бы все-таки сдать, — размечтался Димка.
Люся погрозила ему кулаком и повернулась к близнецам:
— Вам действительно негде ночевать?
— Мы в общежитии.
— Спасибо.
— Извините.
— Вы очень вкусно готовите.
Утром Димка и Женя ускользнули из дому рано, и свой гнев просвещенный Михаил Борисович попытался выместить на Люсе. Но она его быстро осадила.
— Будет тебе, — сказала она, укладывая чемодан. — Рыльце-то в пушку. Подумаешь, дети пошутили. Кальсоны класть или там жарко?
Михаил Борисович пытался по телефону объясниться с бывшим руководством, раскрыть глаза на коварство пасынков, но замминистра его слушать не стал, бросил трубку.
Эпилог
Я показала Люсе рукопись. В целом она ее одобрила. Но заметила:
— Как-то сухо у тебя получилось. За душу не берет. Одни разговоры, нет психологии и природа не описывается.
— Хочешь, — предложила я, — эротические сцены добавлю?
— Что ты! — замахала руками Люся. — Ведь дети читать будут.
— Думаешь, наших детей можно чем-то удивить? Фамилии и имена изменить?
— Зачем? — удивилась Люся.
— Так принято. Пишут в начале: «Все события вымышлены, все совпадения случайны».
— Я своей жизни не стыжусь, — обиделась Люся. — Оставь как есть.
— Финал не могу придумать, — пожаловалась я. — Нужен хороший завершающий аккорд.
Прототип задумалась, а потом спросила:
— Помнишь мой день рождения семь лет назад?
— Точно! — обрадовалась я. — Идея! Но как быть с твоей жизнью в последующие годы?
— Правильно Строев говорит: твой недостаток — неумение поставить вовремя точку.
Я с изумлением уставилась на подругу: это я не умею поставить точку или она никак с небесной канцелярией не разберется?
— Обязательно опиши мой портрет, — напомнила Люся. — Я ведь тогда неплохо выглядела.
— У тебя и сейчас вид вполне товарный.
— Ну да! — довольно хохотнула Люся. — В темноте и на ощупь.
В начале лета 1995 года Люсе исполнилось сорок лет. Отмечать этот день рождения не очень принято. То ли потому, что цифра печально отдает поминками, то ли потому, что горько сознавать собственную зрелость — роковой предвестник старости.
Но при взгляде на Люсю мысль о старости не могла возникнуть ни у кого. Подруга моя и в юности походила на некий переполненный соками фрукт. Яблоко, например. А сейчас яблочко слегка покраснело на бочках, и чувствовалось, что соки в нем бродят не весеннее-кислые, а по-осеннему сладкие и терпкие.
Серые Люсины глазищи, хотя и окружились гусиными лапками морщин, по-прежнему сияли призывом скорой помощи: эй, человек, как чувствуешь себя? Могу я помочь тебе?
Словом, день рождения Люся отмечала. В узко-семейно-служебном кругу. То есть, кроме родных и нас со Строевым, она пригласила еще двух сослуживиц (имен их не помню и буду называть по отличительным признакам — Блондинка и Брюнетка). Да еще навязался Люсин начальник отдела — А.П. Рогов, лысый и тайно ухаживающий за моей подружкой. Люся к его заигрываниям была равнодушна и лишь слегка использовала их в корыстных целях.
Мы уже покончили с закусками, на кухне грелись фирменные Люсины рулетики — из трех сортов мяса, фарша, грибов и сыра. Еще нас ждали торт, чай и застольные песни.
И вдруг мирное течение праздника нарушилось. Неожиданно, словно сговорившись, стали прибывать с поздравлениями бывшие Люсины мужья.
Первым с громадной корзиной цветов явился Павел Сергеевич Бойко. Женин папа и тренер по легкой атлетике. Именно так его и представила Люся. Многочисленные победы в амурных состязаниях запечатлели на его лице нечто неуловимое, но безошибочно выдающее старого бабника.
Блондинка и Брюнетка прошмыгнули в ванную поправить прически и макияж.
Потом приехал Володька из Калуги. Он был закован в старомодный, следовательно, парадный костюм; застегнутая на верхнюю пуговицу рубашка без галстука, туго стянутая шея — словно демонстрация зарока сегодня не пить.
— Димочкин папа, — познакомила его Люся с присутствующими.
Поскольку у Копыто, не задержавшегося с прибытием, детей не было, Люся представила его по имени-отчеству, не уточняя родственной или прочей связи.
Сережа заметно постарел. Он носил теперь очки, над которыми поднимался внушительный из-за последующих залысин лоб. Копыто был похож скорее на ортодоксального профессора, чем на раскольника от науки. Он подарил Люсе дурно изданную книжицу с теориями своих патронов, в которой сам фигурировал в качестве подопытного кролика.
Последним явился Михаил Борисович. Уверена, что он прибыл в Москву по делам, хотя и заявил, что мчался из Израиля ради Люсиных именин. Он вообще сразу повел себя так, словно его права на Люсю и отношения с ней совершенно семейные. Ни дать ни взять — муж после длительной командировки. Он расцеловался с Люсей в губы (чего другие себе не позволяли) и уселся рядом с ней, хозяйски положив руку на спинку ее стула.
— День памяти, — тихо сказал Димка брату.
— Вечер встречи выпускников, — в тон ему ответил Женя.
Ольга Радиевна, слышавшая этот обмен репликами, шепотом возмутилась:
— Как вам не стыдно, мальчики, так к маме относиться!
— А мы к ней замечательно относимся, — тихо процедил Дима. — Наша мама — чудный человек. Это и общественность оценила. — Он кивнул в сторону несколько скованных бывших мужей. — Но иначе как с юмором на эту самую общественность смотреть нельзя. Вы бы, Ольга Радиевна, на мамином месте уже после третьего мужа, извините, в психушке бы оказались. А у мамули, смотрите, еще запаса на полк обездоленных.
«Бывшие» исподтишка рассматривали друг друга. Кроме арифметического интереса (кто за кем), в их взглядах явно сквозило раздражение и неприязнь. Поскольку они не все были знакомы, то ошибочно записывали в свою компанию А.П. Рогова и ошибочно исключали Строева — он был явно со мной.
Михаил Борисович обратился к А.П. Рогову, «который, конечно, был тамадой» (это он угадал точно) и «которого с виновницей торжества связывали в прошлом тесные узы» (а здесь промахнулся, чем вызвал
