Простите меня! (Сборник)

— Пристрастие к хорошему коньяку, — вставила Лена.

Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности — верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.

— Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! — воскликнула Марина.

— Точно, шкатулка! — поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.

К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.

— Где шкатулка? — спросил Андрей.

— Ты меня спрашиваешь? — возмутился Антон. — Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?

Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде — бархатное платье и тюрбан на голове.

Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

— Вот славно-то! — обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. — Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.

Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.

— А вино-то? — спросила баба Катя, когда все уселись за стол.

— Мы за рулем, — ответил Андрей.

— Не по-христиански, помянуть надо, — возразила старушка.

Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.

Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.

Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:

— Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.

— Но хоть трижды помянуть, — попросила баба Катя, разливая самогон. — Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!

После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане — чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, — красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, — народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.

— Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, — сказала Марина.

— Как и многое другое, — кивнул Антон, — например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.

— Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, — уточнила Лена, — я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.

— У заплеванного мусоропровода курила, — вспомнил Андрей.

— Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, — втянула носом воздух Марина.

— За каплю духов или сто грамм детского творожка, — качала головой Лена, — воровкой обзывали.

— Куском хлеба попрекали, — скривился Антон.

— Жлобы! — сказал Андрей. — Мы себя вели как последние жлобы.

— Детки, я чёй-то не понимаю, — баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, — вы про покойницу плохо говорите? Грех!

— Нет, успокойтесь, — ответила Лена. — Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.

— Так это всегда, — облегченно улыбнулась баба Катя. — Живет человек, живет, а умер — за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно, но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству. И тогда, дуре, казалось: недовольной ходить, шпынять мужика — правильно, так все бабы поступают, муж всегда в чем-то да недостаточным должен быть. А как умер мой Ваня внезапно, тут меня до потрохов дрожью забило: не услышал мой соколик при жизни ласковых слов заслуженных. У меня-то этих слов — аж распирает! Кому теперь нужны? Подавись ими, лахудра драная, то есть я сама. Ой, лихо мне было! В церкви по пять часов на коленях стояла, не помогало. Нет отпущения. Я у дочки в райцентре жила, в храм, как на работу, ходила. Мы тогда еще хозяйство держали — корова, поросята, куры, да и огород внимания требуют, картошки десять соток сажали. И все я забыла, бросила. Днем в церкви, ночью в слезах. Вы понимать должны: чтоб сельская баба отмахнулась от хозяйства, забросила скотину, корову недоеной оставила, нужны…

— Обстоятельства непреодолимой силы, — подсказал Андрей.

— Переживания сильнейшие, — проще сказала Марина.

— Да, — кивнула баба Катя, — от переживаний чуть не тронулось умом.

— А как прошло? — спросила Лена.

— Момента не помню. Чтобы сказать: во время молитвы откровение пришло или наутро, или после разговоров с батюшкой — он у нас молодой и сосланный…

— То есть? — не понял Андрей.

— Карьеру в Москве хотел делать, а тут подсидели его, приход дали, вроде как в ссылку. Народ-то знает, от людей не утаишь. Казенный батюшка, без сердечности. И вот, значит… На чем остановилась-то?

— Как откровение пришло, — напомнила Лена.

— Медленно наплыло, не враз. Может, Ваня с того света подсказал. Мол, встретимся с тобой, не миновать, а ты, пока на земле пребываешь, добром живи. Худой ли, злой ли человек встретится, а ты с ним по-доброму, потому что у каждого, и у бандита последнего, хоть крупинка совести да имеется.

— Достоевский отдыхает, — тихо сказала мужу Марина.

— Вместе со Львом Толстым, — так же шепотом ответил Андрей.

— Дети мои, — продолжала баба Катя, — сыночек и дочь у меня, трое внуков, скоро приедут, сейчас за границей в пионер… не, просто в детских лагерях. Хорошо-то жить стали! Вот дети говорят: «Ты, мама, сильно после папиной смерти переменилась». Сама знаю, так ведь в лучшую сторону. И стало мне привольнее душой. Раньше мучалась: невестка, сынова жена, как впопыхах деланная, руки-крюки, пуговицы пришить не умеет; зять, дочкин муж, только болтать, хвастать, да водку жрать. А теперь какими есть принимаю, без осуждений. Чего ковыряться-то? Переделать не переделаешь, вот и живи с тем хорошим, что в человеке имеется. Он твоих внуков родитель и воспитатель. И Эмиля ваша. Поначалу гонором давила, то ей не так, это не этак. А я на все положительно согласная. Оттаяла ваша бабуля. Днем гуляла… ой, смех! Солнечные ванны принимала. Какие ж у солнца ванны? А вечером мы с ней по три рюмочки…

И баба Катя снова рассказала, как выпивали, как пела Эмилия. Бабу Катю не перебивали, дослушали второй раз. Ее исповедь и воспоминания об Эмилии поначалу не задавшимся поминкам придали нужную атмосферу.

— Вы не будете возражать, — спросила Марина, — если мы разберем бабушкины вещи?

Бабе Кате вместо «разберем» послышалось «заберем».