Поименовала три ерсикских края, у каждого из которых — свое знамя. Помянула вотчинников, их сытых коней и полные амбары, а также праздничные столы, ломившиеся от вкусной еды.
Знаки в узорах помнят, знаки рассказывают… Прошло время, и вотчинники перестали приносить жертвы Матери Земли, Матери Плодородия, духам нив, вод и лесов. Зато начали возводить алтари божествам войны, стали, утеснять крестьян, требуя податей. Объявили войну отцу и властелину всего земного. Учили, что войны непрестанны, а потому и праведны. Войны, говорили они, возносят сильных до богов, удел же слабых — рабство.
— Так было, так оно было!
— Люди, родные! — Вардеке выпрямился, поднял руки ладонями кверху (как делают крестьяне, чтобы определить силу и влажность ветра). «Старые» только что прошептали мне свои слова: «Так было, так оно было!» Но не должно быть более! Нам, островным земледельцам, надо стоять в стороне от браней. Когда отцы нашего рода осели на этом острове и стали сеять ячмень и рожь и заботиться, чтобы новорожденным ягнятам и козлятам хватало тепла, когда считали годы священной тридевяткой, по тридевяти дней в месяце — хорошо жили они в своей родовой семье. Обходились без вотчинников и иных правителей.
— Без властителей с их дружинами.
— Без властителей с дружинами, без сборщиков податей и без тех, кто утверждает церковный крест. И сейчас нет у нас сборщиков ни подати, ни церковной десятины. Живем мирно, как наши прадеды в древние времена. Селение Темень-острова лежит в стороне от дорог войны. Нам под силу защитить наш остров от бродячего люда, от рыщущих в поисках поживы. Наши люди сделают непроходимые засеки, выроют волчьи и змеиные ямы, пошлют ка высокие дерева парней-кукушек следить за округой. И наши дворы останутся только нашими дворами. Наши «старые», души умерших, научат нас, если мы чего не сумеем. Не надо нам уклада, навязанного правителями. Мы хотим жить, как встарь.
— Разве же Отец Время топчется на месте? — спросил Юргис.
— Наши сельчане сами управляются в полях, хлевах, в лесу. Мелют, прядут и ткут. — Казалось, Вардеке не слышал слов Юргиса. — Сами собирают мяту, цветы и почки, чтобы врачевать людей и скот. Что же станем мы искать на стороне?
— Соли хоть малость.
— Даже ради соли разумный не даст заманить себя в сеть. Позволь нам по своему разумению вить веревку нашей жизни.
Глава четвертая
— Надо искать колею поглубже. — Юргис остановил коня там, где разросшийся вдоль ручья ольшаник защищал от ветра. Он указал на поднимавшиеся у северо-запада холмы. — Туда летят птицы шумными стаями: чуют озера, радужные колодцы. Вот и ручей течет в ту сторону. А раз холмы и вода, значит, там и находится Катеградский замок.
— Ага, все же манит нечистый поповича в Катеград, — проворчал Миклас. — Словно бы мы не слыхали, какая там идет ведьмина пляска…
— Катеградской ведьминой пляской у нас в Ауле прозвали путь из Литвы в новгородские кривичи, — вставил Степа. — На дороге, что ведет мимо Катеградского замка, перебито людей видимо-невидимо.
— Был в Категраде богатырь Мелуке, — заговорил Миклас. — У него вотчинник Ницин гулял на весенней охоте. Это было еще во времена свободной Герциге. Нынче Мелуке уже нету среди живых, пирует он с предками на холме. А в Категраде правит его младший сын, немецкий прихвостень. Из православной церкви там, говорят, выкинули все чудотворные образа, погасили жертвенные свечи, церковь осквернили. Кому же в католическом Категраде пригодится царьградское Евангелие?
— Уж не боится ли друг Миклас, что в Категраде его опознает кто-либо из приближенных старого Мелуке? — С хитрецой покосился Юргис. — Недаром же бывал Миклас с Ницином на охотах, скакал среди лучников, махал колотушками и трещотками, выгоняя кабанов, оленей, сохатых на правителевы рогатины. И уж, конечно, распевал песни с охотниками, пялил глаза на катеградское серебро, на заморские диковинки, похвалялся дарами, что получал, сопровождая Ницина… Коли опасаешься, что признают, не ходи в замок. А мне туда надо. Приснилось мне минувшей ночью, что я с катеградскими вместе. А сны доносят божью волю, так что уклоняться я не стану.
— Сны несут божью волю, это так, — согласился Миклас. Но что Юргису снилось, спрашивать не стал. Сон что взгляд колдуна. Если не прямо на тебя обращен, а ты напрашиваешься, то можешь накликать себе беду.
«В Категраде проповедовал добрый знаток письма, книжник, обучавшийся в скриптории Софийского монастыря, вспомнились Юргису слова, сказанные писцом епископа полоцкого.
— В ту пору обретался в нашем скриптории божий человек из Киева, — рассказывал писец. — Был он учен повествовать о былых временах, знал летописи о начале Руси, о том, как пришел к нам свет Христовой веры. И нынешний катеградский книжник его слушал, а спустя время был посвящен в иереи. И направился в латгальские края. Было это той осенью, когда князь Ярослав разбил немцев и заставил их убраться в свои берлоги. Катеградский книжник — светлого ума муж».
«Светлого ума муж…» — Юргис ласково коснулся шеи своего скакуна, кивнул Микласу со Степой и, ведя коня под уздцы, двинулся в избранном направлении.
«Катеградский книжник этот, может статься, и мудрец, и провидец. И раскроет тайну герцигского Висвалда. Даже если катеградские к господскому столу больше не зовут, людей книжного разума всегда берегли и сильные и богатые и в тех краях, где восходит солнце и где оно заходит. Таким людям ведомы все праведные слова, а слова эти, как сказано в писании, от бога».
— Слышишь, попович? — окликнул его Миклас. — Впереди птица кричит. Знак подает.
— Какой?
— Чтобы держаться настороже. К Темень-острову мы пробирались украдкой, а нынче скачем, как олени в гон.
— Олени в гон бегают быстро, — согласился Юргис. Однако его заботило другое. — Надо мне повстречать катеградского книжника.
— Кто поручится, что ты его встретишь? У заморских крестоносцев один Христос — латинский. Как же может при них православный священник уцелеть?
— Книжник — это значит и колдун, вещун? — спросил Юргиса Степа.
— Книжник — куда больше. Ему ведомо знание огня, воды, земли и воздуха. Ему ведомо ближнее и дальнее, и о богах, и о людях. Он расскажет тебе, что велико и что ничтожно. Объяснит, что хранит жизнь и что уберегает от зла.
— Стало быть, он ведун и знахарь?
— Знахарь не знахарь, а, наверное, ведун, раз понимает то, что узнали другие, с кем он далее не встречался, кто жил в другие, неведомые времена. И понимает, и рассказать может, как говорил бы тот, кто написал книгу, говори он с тобой.
— А свои берестяные и кожаные свитки тоже хранит в корзине или в ларе, как Ожа с Темень- острова?
— Не в корзине, Степа, и не в ларе. Книги ценнее серебра вотчинников, и готландских тканей, и изделий чужеземных мастеров. И хранят их в местах, укрепленных не хуже, чем крепости и замки: в монастырях, кладовых, в каменных амбарах, и доступ к ним имеют лишь те, кто дал обет служить божьей правде и добру. Это люди, чье сердце чисто, как ключевая вода, как солнечный луч. Книжное письмо — не узоры бабушки Ожи, не крестики, уголки и извивы, а увековеченные слова. Сгинет березовая колодка, истлеет береста, записанное слово будет переходить из поколения в поколение. Не зря говорится: человек с книгой — сродни божеству.
— Если бы Степа попросил, Юргис позволил бы ему заглянуть в такую книгу?
— Позволю. Если будешь жить с чистым сердцем.
— Я буду.
