угодили в когти разгулявшимся копейщикам знатного правителя или чужеземным охотникам до легкой поживы, что разбили на болотном острове стан для жестоких набегов, участь пленников уже решена.
Тогда быть им колодниками, смердами, рабами, а то и болванами, в которых лучники пускают стрелы, а копейщики бросают свои дротики. Или того хуже — станут они собачьим кормом. Говорят, что тевтонские крестоносцы в своих каменных башнях держат собак-волкодавов. И кормят их мясом пленных или не пригодных к тяжкому труду рабов — латгалов, селов, литвинов. Может быть, может статься…
Весь божий свет кишит нынче хищниками, что охотятся за людьми. Если схваченный не пригоден, чтобы множить силу и имущество того, кто повелевает налетчиками, то как ни молись он духам земным и небесным, ему не избежать смерти, пусть обращается лучше к духам предков.
…После неблизкого перехода Юргису почудился лай, блеяние коз, гул мужских и женских голосов. И словно бы латгальская речь. Да и те люди, что тащили и подталкивали пленников, время от времени перебрасывались латгальскими словами.
«Значит, все же к своим попали. Злы они однако. С гостями обходятся, словно с вражескими лазутчиками; Раньше у латгалов такого не водилось».
Юргису казалось (разглядеть сквозь рогожу ничего нельзя было), что пленников вели мимо столпившихся людей, необычно сдержанных, глядевших молча. Не кричали, не поносили, не угрожали. Похоже — выжидали, пока не скажут своего слова старейшины.
Стукнули засовы, со скрипом отворились ворота. Веревка, за которую тащили, ослабла и упала, чьи-то руки сняли с головы мешок. Юргис огляделся. Были они в полевой риге с закопченными стенами и кольями для сушки снопов. Миклас и Степа оказались рядом. Всех троих окружали бородатые, длинноволосые люди.
— Развяжите! — донесся с гумна низкий, привыкший повелевать голос.
— С березанской стороны брели. Разнюхивали проход. Одеты оба не по-нашему. И кольчуги на них, — спешили рассказать схватившие.
— Развяжите! — повторил голос.
— Нельзя вязать человека веревкой, что плетена для скотины! — вмешался в разговор Степа. — Если веревку свили, чтобы привязать козу в загоне, то нельзя ее пускать в другое дело. Дух веревки, силу ей дающий, за это отплатит. И тому, кто так делал, и тому, кто позволял.
— Ты, хорек! — прикрикнул один их бородачей.
— Помолчите! Юнец молвит святую правду. Нельзя кидать веревку в лужу, нельзя ею связывать ноги свинье. Веревка отплатит, накличет беду!
Сказавший это был старик, сухой, но высокорослый с ровно обрезанными по плечи волосами, с окладистой седой бородой, кустистыми бровями, синими, но неподвижными, словно внутрь себя устремленными, глазами. Высокие белые онучи на ногах были крест-накрест обвиты кожаными ремешками, одет он был в длинную посконную рубаху, перехваченную узорчатым поясом, в полотенце шириной, с пышными, как ботва у редьки, кистями. Старец нес на плечах бремя самое малое трех веков.
«Старейшина селения… старец… прорицатель?»— гадал Юргис.
Старец следил за действиями своих, не выпуская из виду и Степу. Казалось, хотел убедиться, что отрок не произносит вредоносных заклинаний. Парень все же был наряжен в шкуры, а шкуры летом надевают разве что колдуны.
— Откуда знаешь, что веревка мстит, если пускают ее в дело, ей не назначенное? — спросил старец Степу.
— От ведуна, постигшего солнце и тьму.
— Откуда вы родом? Зачем рыщете в наших исконных землях? — нахмурился старец.
— Вовсе не рыскаем мы, — возразил Степа, укрываясь, однако, за спины Юргиса и Микласа.
— Святая правда. Мы не лазутчики, — подтвердил Юргис. — Шли, чтобы прийти к добрым людям. К таким, что живут в мире, вкушают плоды земные и не делают ничего, что идет земле во вред.
— Ищете, кто живет в мире? — повторил старец. — Однако на самом тебе и на земляке твоем надеты поверх нательных кольчужные рубахи. Кто сеет хлеб, тот не шатается вокруг чужих поселений, не разъезжает заодно с правителями крепостей и с разбойниками в балахонах с крестами, не угоняет стада мирных людей, не взламывает амбары, не обирает сети и верши, не хватает жен и детей!
— Кто такие? Откуда? Кем посланы? — зашумели столпившиеся вокруг.
— Сами мы — Герцигского края. А идем из Полоцка!
— А! Вот оно! За податями явились из Полоцка!
— Да не за данью мы! — повысил голос Юргис. — Пришли с доброй вестью. Идем по заметенным следам…
— Да минует и вашего следа злая воля врагов ваших! — подхватил Миклас.
— Славно сказано! — повернулся старец к своим. — Так желали добра в Герциге во времена владетеля Висвалда.
— Вот и идем мы призвать владетеля Висвалда!
— Хо-хо-хо! — рассмеялся стоявший подле старца мужчина в расцвете сил, с неровным красным рубцом через все лицо. — Хо!
— Кто насмехается над бедой другого, на того она падет вдвойне! — оборвал его старец. — Говорите: поднимались ли вы в небо вместе с птицами? — Он в упор вглядывался в глаза то Юргиса, то Микласа. — Не всякий раз сказанное идет от сердца. Кто знает, сколь большое пламя таится в тлеющем угле, и кто предскажет, каким цветком раскроется тугая почка?
— Тогда испытайте нас божьим судом! — прервал его Миклас.
— Пусть конь сделает решающий шаг! — подхватил Степа. — Пусть перешагнет через рогатины! Если сперва поднимет правую ногу — значит, мы сказали правду.
— Правду? — В голосе старца слышались и удивление, и почтение. — Если поднимет правую, говоришь? А что ты еще знаешь о конях и воле богов? Какое прозвище дали коню хранители заветов?
— Они назвали коня немым. Когда лошадь без звука шевелит нижней губой, она с богом разговаривает.
— Можно ли заговорить коня от порчи?
— Пускаясь в путь, хлестнуть его по крупу крест-накрест рябиновой веткой.
— А как держать голову коня, испытывая судьбу?
— На север либо на восход.
— Наш обычай, латгальский. Ну что же, испытаем вашу судьбу. Когда разойдутся на небе тучи, в селении, около трех дубов, белый конь перешагнет через уложенные крестом медвежьи рогатины. Тем и поведают боги наши и предки, много ли правды в сказанном пришлыми, — решил старец.
В селении Темень-острова готовились к празднику засева, На заре сеяльщики бросили в землю последние зерна ячменя. Закончив, опрокинули на краю поля свои сетева (чтобы не выклевали зерно птицы), а посреди пашни воткнули пышную молодую березку (жертву Матери Земного Плодородия). Тем временем во дворах женщины разжигали огонь, чтобы сварить в честь засева путру, крутую кашу (дабы густым рос хлебушек!). Да свиных хвостов туда набросали побольше (чтоб росли колосья со свиной хвост). Сеяльщики обошли все дворы и сараи, перевернули зубьями вверх все «елки»— бороны (чтоб стоял хлеб стеной, как елки) и принялись подстригать отросшие бороды да волосы. Древнее поверье запрещало им с первого дня сева до последнего касаться бород и щетины ножницами либо ножом, не то зерно взойдет плохо. Потом умудренные жизнью старики вышли оглядеть засеянные нивы, произнося про себя заклинания матери Земли и Неба, теплому ветру и солнцу. Чтобы во время вечернего торжества, когда станут потчевать духов и предков — отцов рода, боги не рассердились, матерей Земли и Неба, а также Мать Ветров полагалось почитать в первую очередь.
Вместе со стариками обходили поля и Юргис с Микласом. Стало быть, работу здешних сеяльщиков оглядывали чужаки; однако же они были людьми, омытыми в ерсикских, латгальских земных и небесных водах, а значит, хоть и пришлые, ко все же здешним сродни. Если бы стояла сейчас осень, пора затяжных дождей и долгих вечеров, когда в селении, коротая время, отгадывают загадки, слушают сказания, вспоминают ушедших, какая-нибудь из старух, матерей рода, перебирая в памяти минувшее, наверняка вспомнила бы, у кого из здешних женщин свояки в полоцких землях, кто из местных породнился с людьми
