— Уймись! Сказано ведь, никто тебе зла не сделает.
И Миклас попытался поставить схваченного на ноги. Теперь Юргис окончательно убедился в том, что это человек. Парень, в той поре, когда начинают заглядываться на девушек. С буро-черным, словно печь в овине, лицом, приплюснутым носом, покрытым шрамами подбородком, синими глазами. Голые руки и ноги, побуревшие, шершавые, все же больше походили на человечьи, чем лицо.
— Из берлоги вытащил. Из норы под сосновым выворотнем. Спал подле кучки беличьих да вороньих костей. Похоже, он не первый день пробавляется в лесу. Ну, отвечай ясно: ты кто таков? — встряхнул Миклас парня за плечи.
— Может, он по-латгальски не понимает? Чужак?
— Понимает! Только что орал по-нашему. Чужак не стал бы зарываться в нору под корнями. Говори: кто таков? Больной? Изгнанник?
— Изгнан-ный, — опустив голову, ответил тот.
— Гляди прямо, чтобы видеть, каков ты! Кто не смотрит в глаза, тот недобрый человек. — Миклас схватил пленника за руку. — Да не трись об меня задом! Пинка захотел?
— Да ведь бить будут…
— Будут, если заслужишь. Только не мы. И не тут.
— Не тронем тебя, если не будешь юлить, скажешь правду. — Юргис вытащил из кошеля на поясе ломоть черствого хлеба, переломил пополам, сунул кусок пленнику. — Подкрепись. Забыл, верно, и вкус печеного. Давненько не пробовал?
— Давно. — Сухарь захрустел на зубах лесовика. Зубы были редкие, обломанные. Видно, на подножном корму лишился он нескольких. — С Михайлова дня.
— Когда прогнали тебя?
— Ага.
— Откуда же?
Пленник на миг перестал жевать.
— Из Аулы.
— Аульского поселения?
— Оттуда.
— А зовут тебя как? — придвинулся поближе Миклас.
— Степа.
— Мать так нарекла?
— В царьградской церкви так назвали.
— В царьградской? — переспросил, удивившись, Юргис, но тут же сам и ответил — Ерсикекой, значит. Порой Ерсику называют Царьградом. По кривичской православной церкви, что основана в греческом византийском Царьграде.
Значит, Степа из Аулы. Из замка, где вскоре после сожжения дворца Висвалда обосновались заморские рыцари.
— И не страшно тебе было промышлять одному в лесу? — спросил Миклас. — В землях, что входят в округу замка, ловить и стрелять зверя разрешено лишь вотчинникам и их охотникам. Не боялся?
— Да я ведь не так, как охотники. Я силками ловил, мелких. И то, когда людей близко не было.
Парень уже сжевал Юргисов ломоть и теперь глотал слюну, стараясь пересилить приступ голода. Миклас достал из кошеля горсть сушеных бобов.
— Съешь, потом расскажешь о себе все. Кто отец, мать, какого рода. С рождения до этого вот часа.
— О роде, о семье, об аульском люде, — добавил Юргис. Ему хотелось поскорее разузнать о том, что происходило в Ауле — одном из замков Ерсикской земли. Замок этот стоял на большой дороге из Литвы в русские Новгород и Псков. Насчет самого изгнанника у Юргиса большого любопытства не было. Таких, кого прогоняли из обжитых мест, из своего рода и семьи, везде хватает. Своевольных, нарушающих обычаи, изгоняют в леса, болота или песчаные пустоши. Юргис мог бы дни напролет рассказывать, чего наслышался он о таких в Полоцке или вычитал в книгах. В Полоцке многие еще помнят жену князя Бориса Сватохину, которая повелела выдворить из княжества своих пасынков и тех, кто защищал их, поодиночке и по многу разом. Поминали и смоленского попа Авраамия, написавшего книгу «Златая цепь». Для больших и малых, рабов и свободных. Князь изгнал его на веки вечные к волкам и змеям.
Латгальские, кривичские, литовские, далекие царьградские роды изгоняли из своей среды и мужей в расцвете, и юных, и ущербных. Чтобы бились в отчаянии одиночества, страшась опасностей, что могут обрушиться на человека с деревьев, с земли, из воды. За то, что не держались свято всего, что было установлено церковью и правителями племени. Скорая смерть была бы для них слишком легкой карой. Пусть терпят муки, пока не издохнут, пока не разорвут их звери. Или — хотя бывало это так же редко, как падают звезды с неба, — пока не сжалится над отверженным кто-либо из власть имущих и не примет к себе в рабы.
«Степа… Препорученный попечению святого Степана, — соображал Юргис. — В церковном крещении заступник его — святой Степиньш. Однако если близкие паренька оказали святому надлежащее почтение и если сам он старался угодить своему заступнику, то беда его может обратиться в добро, в счастье даже. Хрупкий стебелек в цветении мира — судьба человеческая — целиком во власти его небесного заступника. Ибо ничто в мире не происходит само собой, и ничто само по себе не меняется».
Степа бросил в рот последний боб. Тот лишь хрустнул на его зубах, парень удовлетворенно откинул волосы со лба и, словно любопытная белка, уставился на схвативших его, откровенно дивясь их полувоинскому одеянию, кольчугам, ножам, шпорам. Словно впервые видел такое.
— Так чей ты будешь сын?
— Бортника. В нашей стороне многие водят пчел. Аульский замок и прозвание свое получил от пчелиной колоды. Наши издавна бортничают, испокон веков топят воск, льют вощаные круги и ими платят дань полоцкому князю.
— Это мы знаем. Свечи аульского воска теплятся во многих русских церквах. Только вот не возьму в толк, как тебя, крещеного парня, свои прогнали в лес, словно приблудного пса. Как отец твой допустил?
— Отца моего убили, — вытолкнул Степа через стиснутые зубы. — После того, как правитель замка смыл в бане царьградское крещение, выкинул в омут святые полоцкие крестики и присягнул богоматери разбойных немчинов, Тогда простой люд схватился за цепы да колья. Как в голодный год, когда на поле одна лебеда, а вотчинники требуют подати.
— И вотчинники с немчинами побили простых людей и пожгли их дворы, — продолжал Юргис.
— Ты откуда знаешь?
— Знаю… — Юргис умолк, отодвинулся. «Ох, вотчинники, знатные люди… Бурьян на ниве народной! Чья недобрая рука посеяла на людском поле это нечистое семя? Какая сила хранит их от града, наводнения, засухи и саранчи? Знать с повадками волков-трупоедов рыщет и на кривичских землях, о том же рассказывают и путники с восхода и из полдневных приморских краев. Тевтонских насильников ублажают ливские вотчинники».
Отдавшись думам, что жгли, словно смолистая головня, выскочившая из костра, Юргис пропустил мимо ушей рассказ Степы о том, как носители чужого креста с низовьев Даугавы вместе со здешней знатью учинили кровавую расправу над аульскими бортниками. Как власть имущие внушали пахарям и бортникам покорность можжевеловыми розгами и немецкими бичами. И как непокорных подростков выгнали с обжитых мест на съедение зверям.
— Сама Мать Земли, отец Перкон, сам святой Георгий свели нас с этим парнем, — сказал Юргису Миклас. — С нами он обретет облик человеческий, а нам в свой черед пригодится в пути лишняя пара быстрых ног, острых глаз да ушей. Поможем ему сколько сумеем. А встретим добрых людей — оденем и обуем, как полагается.
— Где их теперь найдешь, добрых людей?
— В Полоцке я слыхал: на островах на Медвежьем болоте не перевелись еще поселения вольных латгалов.
— Ладно. Подадимся на Медвежье болото.
