в другой лес, на другой остров — среди озера или болота. Порой даже на межевую землю между своим краем и соседним.
Мариня (Юргису пришлось по нраву, что имя свое молодая еще женщина переняла от кроткого, живущего во ржи жучка) встретила необычным у латгалов:
— Благослови господь!
Потянулась за рукавицей, надетой на тын, натянула на руку и тогда поздоровалась за руку со всеми.
— Чтоб росла у овечек шерсть густая да длинная! — погладил Степа руку в рукавице.
— Твои бы слова да богу в уши, — улыбнулась она. — Присаживайтесь, гости, будьте как дома. — Она показала на колоду, положенную на чурбаки напротив входа в шалаш. — Видно, издалека брели?
— Издалека.
Она сложила руки под грудью, готовая слушать, что расскажут пришельцы. Откуда держали путь, какими тропами? Так всегда расспрашивают путников в поселениях и на выселках. Иначе как же люди станут узнавать друг о друге, как получат вести о жизни, как дойдет до них похвала добродетельным и осуждение бесчестным, вести о вновь народившихся и об ушедших в иной мир? Жизнь держится трудолюбием, почитанием предков да благорасположением духов, добрых и злых.
И путники не заставляют упрашивать себя.
Неспешно, хотя порой и перебивая друг друга, они повествуют, в какой стороне зажглась звезда, когда они затягивали подпруги своих скакунов. Какие края миновали. Каких честных людей там возносили, а каких порицали за дурные дела. Как заботливые добрые духи уберегли их от голода и жажды. Рассказали и о том, где и для кого подвешена новая зыбка, а также — какими путями добрались они до этого места.
— Такую уж долю определил нам при рождении Отец Времени. А ее человеку не изменить.
— Не изменить, — по-старчески вздохнула Мариня. И стала рассказывать о себе: родилась в замке племени селов; вместе с захваченным скотом немецкие грабители гнали ее к переправе через Даугаву. Но поднялась буря с градом, и здешние молодцы ее освободили. Позже местный охотник снял с нее девичью налобную повязку, заменил женским платком. Росла у нее дочь, которой лишилась она одним жутким утром, когда налетела стая крестоносцев. Теперь вот вдовствует.
— Потом надо мной, одинокой, сжалились здешние вольные люди, — закончила она. — Вырыли мне землянку, и шалаш поставили, чтобы варить похлебку тем, кто остался без семейного очага.
Она вынесла из шалаша большую миску, ложки, полкаравая. Расстелила на траве льняное полотнище, на него положила хлеб и расставила посуду. Потом вынесла горшок с похлебкой и позвала гостей:
— Сама матерь божья вас привела. Коли Юргис-попович бывал в церкви, то, стало быть, и святой крест целовал?
— Целовал.
— Значит, можешь освятить воду, окропить ребенка, окрестить его?
— Мне ребенка крестить?
— Надо наречь его другим именем. Именем одного из вас. Вы будете его крестными. Да не дивитесь! У женщины тут по соседству мальчонка совсем расхворался. Кумовья его нарекли Икстом, Большим Пальцем значит, только это имя духу-хранителю малыша пришлось не по нраву. И с той поры мальчик плачет без передышки и тает прямо на глазах. И умрет, если его не окрестить заново.
— Да ведь священник должен крестить! А я сана не сподоблен, — воспротивился Юргис.
— Мало ли кто не сподоблен на то, что приходится ему делать в нынешние неспокойные времена. А вот достанется слабенькому имя сильного мужа, станет он поправляться и вырастет настоящим мужчиной. Во славу будущей Герциге.
— Мы ведь зашли на миг только. Дождаться вести из Бирзаков, — пытался отговориться Юргис.
— Пока она придет, бедный малыш успеет ускользнуть от зла. Дух-мучитель удерет во все лопатки. Вы ешьте, а я обойду соседок, найду восприемницу, кто засунет младенцу за опояску хлеб, соль и уголек — чтобы крестнику всегда хватало соли, хлеба и чтобы добро его не пожирал огонь…
Бирзакский остров…
Горбатый, как бычья спина, поросший березами, залегший среди болот примерно в шести кривичских верстах к востоку от Даугавы, Бирзака — обиталище берез.
Сейчас Бирзака — немалое латгальское поселение. Однако не пахари, бортники да охотники живут в нем; не их праотцы из давних и недавних поколений, больших и малых родов построили его, как строят селения на берегу ручья, реки или озера, близ возделанных полей. Бирзаку населяет множество ремесленников, в свое время далеко славившихся умельцев. Живут здесь многие из мастеров разрушенной Ерсики, их домочадцы и ученики. После немецкого набега, после второго сожжения Висвалдова замка оставшиеся в живых укрылись на березовом острове Герцигской топи, веря, что священные деревья эти уберегут их от насилия заморских разбойников, что здесь переждут они войну, в коей выпустят из рыцарей кровь и прогонят их на веки вечные и из Ерсики, и из Кокнесе, и из краев, где живут селы, ливы и земгалы. И в издревле населенной излучине Даугавы вновь встанут дубовые и сосновые срубы, в горнах кузен загорится голубой огонь, заухают молоты, зазвенят молоточки, застучат ткацкие станы — и снова в устье реки Истеки, притока Даугавы, станут чалиться к берегу парусные и весельные корабли.
Седа, как сказание, могуча, словно выросший на равнине дуб, слава мастеров из города Ерсики. Выкованные ими мечи и секиры высоко ценят в землях вотяцких и эстонских. Не уступают они оружию, изготовленному царьградскими греками и мастерами племен, поклоняющихся богам пустынь. Мечи в ножнах, каленые наконечники копий, звездчатые сакты, цепочки для крестов и талисманов в виде птиц, зверей ерсикские мастера в избытке изготовляли и для своих торговых людей, и для гостей из южных и западных земель. Купцы нагружали претяжелые возы, везли водой и сушей в самые дальние торговые места.
Укрепившись в устье Даугавы, подмяв латгальские Кокнесе и Асоте, спалив Ерсику и окопавшись в Науйиене, близ пределов владений русских князей, тевтонские рыцари принялись закабалять и уцелевших ерсикских ремесленников. Однако мастера эти не зря росли на вольных ветрах Даугавы. Кузнецы, чеканщики, резчики по дереву, гончары и ткачи, а также прочие умельцы ушли от тевтонов на недосягаемый остров средь Герцигской топи. Поставили общие и отдельные овины, гумна, кузни. Побратались с непокорными жителями поселений — вольными охотниками, посадили священные деревья, призвали предков угощаться в священной роще, затеплили свечи в православной молельне (где перед Царьградской чудотворной иконой воскурял ароматные травы глухой на одно ухо прислужник бывшего пастыря ерсикского).
Искусники не предались отчаянию. Веры в грядущее не утратили. Разве не приходит вслед за жестокой зимой красная весна и плодоносная осень? Разве не поют веселых песен на праздниках засева и обмолота — праздниках, бытующих и после войн и чумы? Разве и прежде не зверствовали чужаки на берегах Даугавы, не резали пахарей и корабельщиков? И зверствовали, и резали, и лили кровь. Однако же прошли годы, народились дети, а там и внуки, и нынче разве что сказители поминают страшные времена. Так было и снова будет! Унесет Даугава бесовы корабли, и спустя годы вновь пойдет из уст в уста слава о ловких руках ерсикских умельцев. Будут их восхвалять за хитро устроенные оружие и орудия труда, тонко выделанные, радующие глаз и сердце украшения, сукна, вышивки, полотно, за веселые узоры и оторочки.
Поседевших, сгорбившихся под грузом времени старых умельцев сменят продолжатели их дела: сыновья, дочери, ученики, воспитанники, кто отточенные стариками приемы соединят с поиском нового, ранее невиданного прекрасного, опережая заморских мастеров.
Разные мысли копошились в голове Юргиса, когда ходил он по мастерским ремесленников, нашедших прибежище на Бирзакском острове, когда смотрел на работу мужчин и женщин, что ковали, резали, ткали, вязали, месили глину, загружали поделки в обжиговую печь — словом, творили чудеса. Именно так: творили чудеса. Ткачи, вязальщики добывали пряжу и краски для узоров здесь же, на месте, в окрестных полях и лесах. Однако что делать кузнецам и чеканщикам? Что придумать резчикам по меди, серебряных дел мастерам, что превращали металл в парчовую ткань, в сакты, пряжки, крестики, изукрашенные глазурью? И в бляшки с головой святого Георгия или русского князя Ярослава Мудрого, в фигурки зверей и птиц? А что делать тем, кто обрабатывает янтарь, украшает шали и пояса кружочками, сделанными из
