— Будем дожидаться вместе, — закончил бывший житель Ерсики свое долгое повествование. — Гороха и бобов у меня мешочек. Есть и рыбка речная, ком конопляного масла да коврига. Коли тратить с умом, дня на четыре хватит. Если даже литовцу что помешает и он придет только в конце недели. Так договорено у наших с литвинами: в первое летнее полнолуние. А в знак того, что лазутчик пришел, на том берегу вечером зажгут два куста можжевеловых или хоть сухую траву. Потом ночью, близ первых петухов, я в таком разе переправлюсь через реку. Теперь грести будем вдвоем. Заодно перескажешь кунигайтову гонцу всё, что надо. И лопнет скорлупа неведения. Поймешь, куда тебе деваться и что делать, а чего не делать. Согласен?
— Пусть будет так, — согласился Юргис. Да и что еще он мог сказать? Сама Мать Удачи положила к его ногам то, что он искал. Добрые духи, которых призвал он ка помощь, влезая в нору, не отказали в поддержке. Здесь, в полуобрушенном подземком ходе, встретил гонца вольных ерсикцев Урбана, да еще в такую пору, когда тот ожидал встречи с литовским посланцем.
О Ерсике и ее жителях Урбан знал все, что только могло остаться в памяти после бедствий и смут. Как подгоняли тевтоны строителей своей Ерсики. Сколько и какой силы в обиталище немчиков, названном временным замком. В каких краях Герциге заправляют тевтонские волки, а где еще уцелели свои вотчинники. В каких местах косила людей Черная Мать, из каких поселений взяты люди в неволю, какие подати и сколько раз в год собирают теперь с латгалов. Как стонут ремесленники, где промышляют торговые гости, в какой церковке ставят свечи царьградским святым и в какой — лопочут черноризные немецкие монахи.
В пределах Герциге ныне все не так, как было в свое время, в то лето, когда Юргис прибыл в эти края с полоцким Евангелием.
Урбану то лето хорошо запомнилось. Он тогда был в отряде с бирзакскими островитянами. Обитал в чащобе за Бирзаками, в Пилишской стороне, где укрывалась вольница, свободные охотники и мстители. Ну, там, где Юргис окрестил мальчонку, нарек его новым именем. Слава богу, малец теперь растет бойким, что олененок, как и надеялась его мать. Когда ребенку дают имя, какое по нраву его духу-хранителю, все болезни и хвори слезают с него, как со змеи — старая кожа. Человек, чье имя угодно духам, не часто поддается лихорадке, редко мучают его ломоты и прострелы. В тот час, когда попович находился в хижине Марини, Урбан был по ту сторону Даугавы, в дальнем походе у литовцев. Нес кокле слепого герцигского сказителя и вел его самого под руку, приглядывая за провожатыми, обвешанными оружием. А когда сказитель пел людям прадедовские пророческие песни, Урбан прислушивался — что говорили люди, какие советы давали старые насчет того, как хранить копья, как ладить щиты…
С той поры минуло дважды по три года. В сырую землю легло немало богатырей. На местах девятью девяти больших поселений родного края ныне расплодился цепкий кустарник, растут кривобокие осинки и простирают к небу свои белые, словно кости, сучья обгорелые дубы и липы. Уцелевшие жители притворяются ослабевшими, а сами тайно расчищают на лесных опушках местечки под репу, коноплю, горох и лен, чтобы было чем прожить, когда чужие живоглоты снова опустошат лари и закрома. В дни праздников и сходок, хоронясь от власть имущих, женщины и девушки не кутаются более в красивые сагши, не надевают блестящих веночков, не достают чеканные с акты и перешедшие от матерей серебряные украшения. И собравшись вместе, ступают сторожко, в ладоши бьют тихо и в пастушьи свирели дудят приглушенно. Места жертвоприношений и могильные холмы старики посещают теперь больше для заклинаний, когда удается раздобыть нитку или щетинку из одежды немчина или его запряжки, или же из одежды тех, кто прислуживает иноземцам. Такую нитку нужно обернуть вокруг тухлого яйца, а яйцо в полночь положить к священному дереву или рядом с могилой, назвать имя притеснителя и упрятать принесенное поглубже в землю. Навещая ушедших, люди стонут и плачут. Кое-кто начинает даже задабривать силы тьмы, чтобы научили быть покорными. Клянутся никогда не выносить на свет божий хранящийся под крышей боевой топор предков… Дядя Урбана — славный мастер ковать оружие. Торговые люди, приезжавшие в Герциге, его навещали одним из первых, на празднествах и торжествах ему подносили полный рог разом с самыми уважаемыми людьми. Когда Герциге обратилась в пепел, когда тамошние умельцы переселились в Бирзаки, вольные охотники впустую просили мастера, чтоб выковал им боевые топоры, Дядя только все закалял да полировал кривую саблю по образцу Царьграда великого, со звериными головами на рукоятке — чудо, а не саблю. А закончив, отнес ее правителю с просьбой отвести ему для кузницы клочок земли близ пристани. Сулил работать мирно и в мире воспитывать свое потомство. Правитель саблю взял, только кузней у дяди пока и не пахнет.
— Прав ты, попович: после того, как замучили владетеля Висвалда, нужна сердцам людей герцигских сильная весенняя гроза. Такая, чтобы все перетряхнула, чтобы развеяла робость и доверчивость. Когда водил я слепого сказителя, он пел старое сказание о труде, разуме и неразумии. В старые времена, говорил он, слонялись люди по свету без дела. Дни напролет валялись на боку да глядели, как собирают пищу птицы, как промышляют звери, как текут реки. Потом пришел странник и стал учить, чтобы у птиц и зверей перенимали умение работать. Имя того пришельца было Труд. Расшевелил он людей, и стали они пахать землю. Разыскали ровные долины, подняли целину, посеяли зерно. Однако случился потоп, и посевы погибли. Тогда Труд велел пройти через лес, за которым найдут они брата его по имени Разум, и он их научит, как быть. Прошли люди лес, встретились с Разумом, и Разум сказал: если год дождливый, хлеб надо сеять на пригорках, если сухой — в низинах. А еще подарил Разум людям корову, чтобы давала молоко, коня, чтобы тащил соху и телегу, и овцу — чтобы из ее шерсти прясть нити и ткать одежду. Люди сделали, как велел Разум. Вспахали землю, посеяли зерно, вырос хороший хлеб. Люди убрали хлеб, обмолотили, сгребли в кучи, а что дальше делать — не знают. Пока они прикидывали так да этак, пришел злой старик и взялся разделить урожай. И поделил зерно на две кучи: большую и малую. Большую отдал старым, малую — молодым. Старые прогнали Разум, загребли свою часть, стали есть, объелись и впали в леность. А тут снова неурожай. Спохватились старики, начали кликать Разум, только он больше не отозвался. И сейчас еще люди, спохватившись, призывают Разум, забывая, что давно сами его прогнали.
— С литовскими вождями почтенный Урбан часто бывал вместе?
— Случалось. Это сейчас я с краешка, а при светлой памяти владетеля Висвалда…
— С самим владетелем?
— В его дружине. В те дни был я и сильным, и ловким, и зорким. Благословенное было время, когда Висвалд вскачь водил свою дружину — так было ему угодно называть нас, его войско. — Урбан не то рассказывал это Юргису, не то вспоминал вслух. В утреннем свете отблескивала рябь на реке. Оба дожидавшихся вестей с того берега закрыли вход в свое убежище плитами известняка и лежали у стены.
— Гонял без передышки. Из Герциге в Литву. Оттуда в Кокнесе. В Аутине, в Новгород, в Полоцк… Еще не успеешь как следует начистить медь на своем снаряжении, как трубач уже трубит в рог, зовет собираться в новый поход. В другие края, к другим замкам. В замки своей земли Висвалд заглядывал на краткий миг, только чтобы коней напоить, а не для пиршеств, как биверинский или аутинский владетели в своих землях. Мудрому (Мудрым Урбан почтительно именовал герцигского владетеля), наверное, на роду было написано, либо свыше определено царьградской церковью, приходить к другим народам с миром: к кривичам в верховьях Даугавы, к северным мореходам, что добрались до устья Даугавы, что у ливов. Знаменщик Мудрого Кампий, сын двоюродной сестры идрицкого правителя, был немного чудаковатым, любил состязаться — у кого рука сильнее. Я ему все три пальца разогнул, и тогда он, попивая медовуху, выболтал все, что знал о Висвалдовых делах. «У нашего Висвалда мудрость княжеская. И свои плечи широкие расправляет, как Ярослав Мудрый, чей серебряный, выложенный каменьями образ он вешает на шею в дни торжеств, когда надевает свое длинное, в Царьграде Великом шитое, затканное золотом платье. Он говорил: всевышний на небесах и верные его дружинники — повелители земли, вод и ветров мало где в мире были так щедры на земное плодородие, как в нашем краю. И еще на удобные пути нам для торговых гостей, говорящих на разных языках, от юга до земель Отца Севера, до его ледяного дворца. Нигде нет столь удобных пристаней, как в излучинах Даугавы и в ее притоках. Ни на востоке, ни на западе не сыскать таких, даже если бы искать взялись сразу все волшебники и чудотворцы, ухитрись кто-нибудь созвать их всех вместе. Дворы торговых гостей на Даугаве и в стороне от реки, в замках на сухопутных дорогах, словно бы созданы для торговли иноземными товарами, дабы менять их на наш воск, пушнину, тонкие изделия златокузнецов, на привозимый куршами янтарь, который в Царьграде у теплого моря и во всех странах заката взвешивают на тех же весах, что и золото. Кто доставляет соль и железо, искали торговые места на
