Только речь проповедника должна быть такой, чтобы слова глубоко врубались в сердца. Люди очень стосковались по доброму глотку чистой воды. А на похоронах скорбные песни будут петь все, до кого долетит звон герцигского колокола.
Северный ветер резкими толчками гнал черные, как печная сажа, низко летевшие облака, вздымал пепел пожарищ, раскачивал изуродованные сучья обгоревших лип, рябин, ясеней, что росли во дворах. На месте сожженного поселения (о том, что здесь жили люди, напоминали теперь лишь камни очагов, немногочисленные обгоревшие железки да остатки изгородей) пепел не был еще смыт дождями. Он поднимался столбом при каждом порыве ветра, иногда завиваясь вихрем, как комариный рой в летнюю жару.
Кто мог теперь определить, какая из груд золы была раньше большой ригой, какая — двором всем известного лошадника, какая — баней? Вроде бы там, под могучим обгорелым дубом, поднимался построенный лишь год назад дом бортника, а за ним — овин многодетной матери с навесами с четырех сторон, с длинным ометом с краю. Тем самым, где Юргис помогал Марше насыпать полову в ведра и где ее испугал шорох под стрехой. Так напугал, что она прижалась к Юргису грудью и животом, тесно прижалась, и дала ему губы. И Юргис целовал ее горячие губы, целовал так долго, пока оба, словно кто-то незримый толкнул их, не упали, обнявшись, на кучу гороховой соломы.
Ветер развеивал пепел сожженного селения Целми. Порой он гудел, словно в искалеченных деревьях хрипели потрескавшиеся ивовые свирели.
Юргис и сопровождавшие его бродили по опустевшей земле, ворошили головни, затоптанную траву, обуглившиеся кусты, обломки изгородей, межевые колья на поле. Искали следы жизни. Там и сям на месте бывшего жилья меж головнями попадались кости, но скотины, не людей. Огненная буря не застала людей под крышей. То ли они успели убежать, то ли были выгнаны из домов прежде, чем постройки запылали. Иначе что-нибудь от них да осталось бы. Что-нибудь, что дало бы знать, какие события произошли в селении за те полтора дня, пока тут не было Юргиса.
— Загорелось разом со всех сторон, — решил старший из спутников Юргиса, когда они во второй раз обошли пожарище.
— Подожгли в одно время, — согласился второй, помоложе — плотный, рыжебородый, в меховом кафтане и кожаной шапке. За пояс у него был заткнут прадедовский боевой топор — узкий каменный клин на длинной рукояти. Вооруженный так, он не отходил от Юргиса на похоронах Урбана, не отходил и на поминках, и даже тогда, когда к молодому проповеднику протискивались женщины — приложиться к православному кресту, повздыхать, попросить благословения или, напротив, произнести проклятия кому- то.
— Надо думать, подожгли поселок при набеге, бросали на крыши горящие факелы. А прежде вывели со дворов людей и скотину. Вывели, а потом угнали — всех вместе или же порознь, привязав к седлам. А напали, вернее всего, немчикские сборщики податей либо стая немецких прихвостней. Грабители из эстов, с того берега Даугавы или из иных мест взяли бы добро, молодых женщин, мужчин в неволю, сожгли бы двор-другой, где сопротивляются сильнее. Сборщики податей секли бы женщин и детей (если бы мужчины попрятались или отказались платить), терзали и мучили бы захваченных, чтобы те заплатили за сбежавших, — но не стали бы оставлять за собой один лишь пепел. Так лютует только заморский сброд, едва какая-нибудь крестьянская община не уплатит положенную подать. Тевтонские живоглоты хватают, на страх другим, и молодых и старых вместе с детьми, грабят все, что попало, и опустошенное поселение сравнивают с землей.
— Разве селение не уплатило подать? — Об этом Юргису ничего не приходилось слышать.
— Говоришь, как маленький! Откуда же там, где одни старики да женщины, возьмутся те возы ржи, стада, круги воска, что требуют господа, откуда, если мужчин селения угнали правители замков?
— Здешних людей давно предупреждали о пожаре знамения божьи, — промолвил старший с неслыханным именем Робам. — Осенью в этих местах все клены, что росли подле домов, оделись красной листвой снизу до самых макушек. А когда во дворе стоят красные клены, в доме непременно случится пожар, так тебе скажет любой провидец. Верно, Янис?
— Так говорят. И еще — что пришедшему на пепелище не следует долго на нем задерживаться. Не то молния может ударить.
— Какая еще молния? — не понял Юргис.
— Молнии, попович, бываютвсякие, — ответил Робам. — Случается, разоритель рассчитывает поживиться на месте грабежа еще чем-нибудь, если сумел затаиться, как провалившийся в подкладку боб. А то родичи похищенных, либо еще кто. Кони у нас хоть куда. Сядем-ка лучше в седла и поскачем отсюда.
— И не той дорогой, какой шли сюда. — Янис направился к кустам, где в затишке укрыты были лошади.
Робам разыскал среди обломков изгороди крепкую жердину, только этим летом срубленную. Когда все трое сидели в седлах, Янис вынул из-за пояса топор: теперь следовало держать его наготове.
— Робам первым поедет, я последним, — распорядился Янис. — Тронемся в сторону Калупе. Там прокладывают летнюю дорогу для торговых обозов с их охраной — к русской границе. Юргису-поповичу надо спешить к надежным людям. Окрестности Герциге — не место для него. Ну, с богом. И глядите в оба! У леса тоже есть глаза, как у поля — уши. А живая оса лучше мертвого медведя.
Живая оса… Так-то вот, Юргис-книжник, служитель верных отчизне людей, искатель герцигского знамени, призывавший Висвалда! Для здешних ты всего лишь живая оса. Чуть лучше, чем мертвый лесной хозяин, у которого нет даже осиного жала. Юргис на родной земле мало чем отличается от любого жителя. И должен скрываться, если не хочет жить под крылом вотчинников. Под защиту знати отдаются пахари, пастухи, бортники, рыбаки, чтобы выжить в этом мире, которым правит звериная жестокость. В этом мире выживают те, кто добровольно покоряется сильным, соглашается служить им, отдавать им всю жизнь свою и своих детей, если этим можно умерить жестокость господ.
Юргис возвращался на родину, исполненный веры во всемогущество доброго и правдивого слова. Думал, что как искры порождают пламя, так и толика добра, заложенная в человеке при его рождении, может расти и множиться, приближая человека ко всевышнему, который есть начало и конец всего. Стремясь сюда, Юргис был уверен, что стоит людям понять, чего в действительности добивается православная церковь, — и жизнь на земле отцов повернется к лучшему. Православная церковь хочет, чтобы люди в Герцигской земле остались при своей вере, которая неразделима с порядком жизни, основанным ими самими и их владетелем, в то время как немцы своим католичеством, напротив, лишь вселяют в людей вражду, заставляя знать лишаться покоя от иноземной роскоши, которая будто бы станет и им доступна, если примут благословение папы римского.
В памяти Юргиса было живо слышанное в Полоцком монастыре. В дальних странах, у теплых и ледяных морей, в устьях великих рек процветали некогда державы, чье величие воспевалось и певцами, и жрецами. И государства эти были могучи благодаря единству государей, духовенства и простых людей. Одна земля, одно солнце, одно понимание добра и зла! А едва лишь единство нарушалось, от великих империй оставались одни воспоминания. Воспоминания и развалины…
Пепелище сожженного селения осталось далеко позади. Всадники покружили по лесным тропам, по звериным путям, часто приводившим к лесным озерам, шумевшим камышом; проехали поросшие кустарником долины и пригорки. Но не заметили никакой опасности.
Не только угрозы, но даже признаков присутствия человека не встретилось им ни на полях, ни у озер, ни на реках, не говоря уже о лесе.
Люди, может быть, скрываются, как поступают в пору сбора податей крестьяне, бортники и ремесленники? Может быть, они покинули обжитые места и пустились на поиски другого, более спокойного угла? Когда знать хватается за мечи, подданным приходится бежать подальше.
Возможно, у спутников Юргиса был особый нюх. Они чуяли, где может поджидать их опасность, и заблаговременно сворачивали, ехали в объезд перелеска, лужка, речного берега…
И верно, чутье у них было острое.
Проехав несколько верст, всадники остановились на опушке молодой рощицы, у ручья, чтобы напоить коней. По одну сторону начинался густой ельник, по другую — молодой густой осинник, какой вырастает на
