— Вот, — Манфред Рихтгофен развел руками. — Теперь катаюсь…
Лучики морщинок разбежались от уголков глаз человека в коляске, и только теперь, узрев неповторимую улыбку, знакомую множеству людей, лично и по газетным фотографиям, Шетцинг окончательно узнал товарища и наставника.
— Черт возьми, Манфред, как я рад тебя видеть! — искренне воскликнул он, шагнув к тому и крепко сжимая его плечи в дружеском объятии. — Я слышал… Слышал…
— Знаю, рассказывают разное, — понимающе сказал Рихтгофен. — Если ты не торопишься, давай, пройдемся.
Рудольф оглянулся на пару из экипажа, те дружно замахали руками. Действительно, любую работу можно отложить, если с тобой хочет говорить легенда во плоти, сам Красный Барон, небесный ужас Антанты.
Они двигались по тропинке проложенной по периметру аэродрома, ровной, мощеной красным кирпичом. Поначалу собеседники никак не могли приноровиться друг к другу, Рихтгофену было сложно катиться быстро по неровной поверхности, а Шетцинг то и дело забывался и переходил на привычный стремительный шаг. Но через минуту другую они нашли приемлемый темп и мирно проследовали по красной тропе — один шагом, другой легко проворачивая колеса длинными изящными пальцами.
— Я рад тебя видеть, — повторил Рудольф, на этот раз уже спокойнее, не так порывисто, но с прежней искренностью. — Как раз сегодня смотрел на твой кубок, вспоминал… Говорили, что твои дела совсем плохи?..
— Не так уж плохи, не так уж, — ответил Рихтгофен. — Это… — он хлопнул ладонью по подлокотнику свей коляски. — …временно, трещины в бедренных костях, зарастает трудно. Но пройдет через пару недель, по крайней мере так обещают в госпитале. В-общем я достаточно легко отделался, бывает хуже.
Шетцинг подумал, не спросить ли у друга относительно его возвращения к полетам. Пока он обдумывал формулировку, над головами прожужжал мотор очередного «Фоккера». Самолет рисовал в синем небе идеально ровную окружность, заходя на посадку. Шетцинг перехватил взгляд, устремленный Рихтгофеном на крылатую машину, и в этом взгляде было столько боли и отчаяния, что Рудольф прикусил язык.
Да, — произнес Барон, безошибочно истолковав молчание шагающего спутника. — Я жив, не очень изувечен, но летать больше не буду… Никогда…
— Плохо… — отозвался Рудольф, не зная, что еще можно сказать и нужно ли вообще что-то говорить.
— Да уж, нехорошо, — эхом отозвался Рихтгофен. — Давай постоим, крутить эту мельницу иногда становится тяжеловато.
Он остановился, встряхнул руками, словно стряхивая с пальцев невидимые капли. Недолго думая, Шетцинг присел прямо на траву, высоко поддернув брюки. Вокруг было много зелени, светило солнце, пели цикады или еще какие-то сверчки — он не разбирался в насекомых. После череды нескончаемых дождливых дней, наконец то на Лотарингию снизошла хорошая погода. Пахло скошенной травой, хотя никакого ухоженного газона поблизости не наблюдалось. Травой и самую малость — бензином, легкий ветерок дул от них к ангарам, отгоняя технические запахи.
— Хорошо, — искренне сказал Шетцинг и немного испугался — как истолкует его замечание искалеченный спутник?
— Хорошо, — так же искренне повторил Рихтгофен. — Мне не хватало травы и неба. Полетов, конечно, больше, но в госпитале очень быстро забываешь, что такие вещи вообще есть на свете… Кстати, — неожиданно сменил он тему разговора. — Пока тебя не было, наши «друзья» по ту сторону фронта придумали новую забаву — «воздушная торпеда». Слышал?
— Краем уха, ничего точного. Ты видел?
— Конечно, вчера, своими глазами. Задумка простая и изящная, этого не отнять. Похоже на маленький аэроплан без экипажа. Фюзеляж и съемные крылья из папье-маше, фанеры и картона, небольшой двигатель из алюминия и чугуна, немного простой механики и аэролаг на стойке. Как он запускается — непонятно, но эта штука летит на определенной высоте, пока лаг отсчитывает обороты. Как накрутит установленное — крыло сбрасывается, и сам снаряд пикирует на цель, как бомба. Все вместе весит килограммов триста. Вероятно, дешевый.
— Чудно придумано, — удивился Шетцинг, как бывалый летчик он сразу прикинул примерную точность такого чудо-оружия и фыркнул от сдерживаемого смеха. — Какая боевая нагрузка?
— Килограммов пятьдесят. Янки зовут его «Жук».
— Хорошее название, — одобрил Шетцинг. — Что же, наверное, у янки много денег, если они могут так бросать их на ветер.
— Не скажи, — очень серьезно возразил Рихтгофен. — На днях такой вот «жучок» грохнулся у соседей, ягдштаффель, ничего не разрушил, но они решили, что начался обстрел сверхтяжелыми и рванули на улицу, роняя кальсоны.
— Грозное оружие! — подытожил Шетцинг, уже не сдерживая искренний смех.
Тихое умиротворение развеяла громкая очередь, донесшаяся от ангаров — штурмовик все-таки вкатили на станок, задрав угловатую «морду», и пушка отстреляла первый короб, целясь в мерный щит из фанеры. Даже с такого расстояния было видно, что в щит попали от силы два-три снаряда, Шетцинг представил, как все это будет выглядеть в бою и ему стало грустно.
— К вопросу о пушках… — невпопад произнес Рихтгофен, хмуря брови и думая о чем-то своем. — Да, об оружии…
Шетцинг изобразил внимание, но собеседник продолжал думать, глядя куда-то вдаль невидящим взором.
— Собственно, я к тебе по делу, — вдруг промолвил Барон. — Хотел сказать пару слов без посторонних ушей, но опасаюсь, что ты поймешь и неверно…
— Специально ко мне? — спросил Шетцинг.
— Ну, не совсем… Но и для этого тоже…
Рихтгофен явно намеревался сказать что-то значимое, очень важное, но словно боялся еще невысказанных слов. Он то открывал рот и склонялся вперед, то резко откидывался на спинку кресла, хмурясь и мрачно сдвинув брови.
— Рудольф, — решился он, наконец. — Не усердствуй.
— Что? — не понял Шетцинг.
— Рудольф, — повторил Рихтгофен. — Не усердствуй в вылетах.
Последнее слово утонуло в грохоте новой очереди, Шетцинг поначалу подумал, что ослышался, неправильно понял сказанное.
— В вылетах? — переспросил он.
— Да, — решительно подтвердил Рихтгофен, теперь, когда Рубикон был перейден, раненый летчик заговорил быстро и четко, без сомнений и раздумий. — Скоро начнется очень жаркое дело. Так вот, не проявляй лишнего усердия. Это будет трудно, тем более, что ты сам выбрал себе самый опасный угол, я не успел раньше. Но постарайся.
Шетцинг резко выпрямился, вытянув ноги. Этого не могло быть, это было невозможно, скорее солнце взойдет с запада, а британцы подарят свою империю немцам, чем Красный барон покажет себя трусом. И тем более посоветует стать трусом другому солдату. Манфред Рихтгофен, лучший летчик мира, победитель в восьмидесяти битвах, человек, которому все равно, сколько перед ним противников — десять или десять тысяч. Тот, кто вселяет ужас в сердца врагов и священный восторг в сердца друзей.
И этот великий, несгибаемый человек только что предложил своему, боевому товарищу и брату «не усердствовать»…
— Манфред… Что ты говоришь, — растерянно пробормотал Шетцинг, не зная, что делать и как реагировать. — Ты ведь… но как ты можешь?
— Могу, — с мрачной иронией усмехнулся Барон. — Могу, Рудольф. Я был таким же как ты — горяч, страстен, безрассуден. А теперь я изменился. В сказках герой всегда переживает три испытания, вот и у меня была своя троица. В прошлом апреле меня подбили, пришлось садиться на нейтральной полосе, в разгар боя. Рудольф, друг мой, ты когда-нибудь видел бой на земле? Не сверху, а изнутри.
