— Я читаю в ваших словах «Хорошо, я, так уж и быть, соглашусь», — промолвил премьер. — В то время как истине более соответствует «Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие». Так было бы правильнее.
— Если это шутка, то она приобрела дурной привкус, — отчеканил Черчилль, собираясь встать. Его губы подрагивали, с языка явно пытались сорваться слова из тех, что не учат на уроках риторики, но председатель комитета сдержал порыв. — Я уже слишком стар, чтобы учиться быть мальчиком на побегушках.
— Сядьте, Уинстон, — слова Ллойд Джорджа прозвучали как удар хлыста. — Сядьте и послушайте.
Он перевел дух, еще раз выстраивая в единую шеренгу все мысли, которые надлежало высказать в строгом и выверенном порядке.
— Друг мой, я всегда искренне уважал вас и ваши многочисленные достоинства. Ваше «каре тузов» безупречно, но вам не хватает одной малости, без которой этот набор становится лишь засаленными картонками. Вам не хватает осмотрительности и сдержанности. Вы слишком импульсивны, порывисты и авантюристичны. Эти качества пристали корсару, но не политику высокого уровня.
— Вы желаете преподать мне урок сдержанности? — осведомился Черчилль.
— Скорее, смирения.
— Я уже слишком стар для таких уроков, — недовольно отрезал «бульдог».
— Сам Господь учил нас усмирению мятежной души, — укоризненно заметил премьер. — Вы полагаете зазорным следовать Его завету? Что касается возраста… Мне пятьдесят шесть лет, это немало, но мне приходится учиться быть princeps`ом. Вам всего лишь сорок пять, неужели вы считаете недостойным себя небольшой урок во благо? Тем более, что вы смотрите на вещи под совершенно неверным углом.
— Так откройте мне правильное видение сути вещей, — брюзгливо предложил Черчилль.
— Охотно. Видите ли, Уинстон, вы наверняка знаете, что, несмотря на все силы, вложенные в наш «Последний Довод», его успех неоднозначен. Есть вероятность, что мы не сможем сломить сопротивление рейха. Перспективы такого исхода, полагаю, вам очевидны.
Черчилль кивнул, медленно, будто нехотя, но все же кивнул, выражая согласие и понимание.
— Вы понимаете. Прекрасно, — продолжил премьер. — Проблема в том, что мы не можем подобно горячим головам в военном министерстве всецело отдаться наступательному духу и не думать о поражении. Неудача возможна, следовательно, нужно быть готовым к ней, как бы не хотелось этого избежать. Если наше наступление не увенчается успехом, придется наверстывать в кабинетах дипломатов то, что ускользнуло из рук на полях сражений. Иными словами, мы будем всеми силами выжимать из Германии уступки и отступления. А для того, чтобы отыграть в дипломатии максимум возможного, нам придется яростно блефовать.
— Кажется, я начинаю… — на лице Черчилля зажглась искра понимания.
— Именно. Для того, чтобы обеспечить себе наиболее выигрышную позицию на возможных переговорах, нужно вовремя остановить уже проигранную операцию, пока она не превратилась в кошмар наподобие Пашендаля. Я не могу положиться на военных, им слишком свойственно увлекаться и ждать, что победа притаилась за следующим поворотом, нужно только дойти. Но и цивильный наблюдатель бесполезен. Вы не генерал и не военный по своему складу, поэтому менее других подвластны их корпоративному самообману. Но войну вы видели и оцените то, что ускользнет от взора цивильного наблюдателя. Поэтому вы будете не «мальчиком на побегушках», а моими глазами, довереннейшим лицом, которое оценит ситуацию на месте и своевременно сообщит… если нас постигнет неудача. Теперь вы понимаете, насколько ответственную задачу я хотел бы вам поручить?
— Это… несколько меняет суть вопроса, — с необычной для себя осторожностью протянул Черчилль, сцепив пальцы до побелевших костяшек.
— Давайте начистоту, — сменил тактику премьер. — Я ценю вас как политика, как одного из тех, кто возможно станет направляющим колесом в той повозке, что повезет Британию в будущее после нас, после того как уйдет мое поколение. Это назначение, безусловно, ниже вашего нынешнего положения, но пост главного танкиста Королевства для вас бесперспективен. Для вас сейчас вообще закрыты практически все пути, вы слишком очернены в глазах общественности. Если ту, неудачную высадку еще могли бы забыть, то прошлый год — нет. Но если вы послужите моей правой рукой в столь ответственном деле, да еще сумеете правильно преподнести это в нужный момент…
Ллойд Джордж оборвал свою речь на многозначительной ноте.
Черчилль напряженно думал, премьер почти видел как, мысли торопясь и сталкиваясь ведут смятенный хоровод под черепной коробкой «бульдога», кропотливо взвешивающего, измеряющего, планирующего.
— Это очень большая ответственность, — с крайней осторожностью заметил Черчилль.
— Безусловно, — искренне согласился Ллойд Джордж.
— Большая ответственность предполагает соответствующие… — «бульдог» совсем не аристократично прищелкнул пальцами, как бы не в силах подобрать соответствующее определение.
— Мне кажется, этот вопрос уже исчерпывающе изложен, — чуть поморщился премьер.
— Хорошо, я согласен, — вздохнул Черчилль.
Премьер молчал, благостно взирая на собеседника. Толстяк в кресле напротив заерзал, снова вздохнул. Премьер продолжал молча и терпеливо ждать. Наконец, «бульдог» не выдержал.
— Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие, — сказал он на одном выдохе, едва ли не скороговоркой.
— Великолепно, я очень рад, что мы наконец то пробрались через преграду непонимания и пришли к взвешенному соглашению, — на этот раз совершенно искренне ответил Дэвид Ллойд Джордж. — Per aspera ad Astra.
Неожиданно в его лице что-то неуловимо изменилось. Благообразный пожилой мужчина с благородной сединой и пышными усами на мгновение спрятался, вместо него показал истинное обличье волк, буквально прогрызший дорогу от рабочего городка под Манчестером до кресла премьера.
— Не дай вам господь обмануть мое доверие, Уинстон, не дай господь.
Чем ближе становился вечер, тем более тягостной и мрачной устанавливалась атмосфера во взводе, словно вместе с угасанием дневных красок блекли и люди. Серая печать мрачной безнадежности легла на их лица. Изредка на пустом месте вспыхивали яростные перепалки и ссоры, которые, впрочем, гасли так же быстро как и рождались. Люди, будто очнувшись от морока, недоуменно смотрели друг на друга как бы вопрошая «что это с нами случилось?» и расходились с потерянным и отрешенным видом.
За ужином, в столовой близ полигона, никто не ел. Обычные ветчина, белый хлеб и бисквиты остались нетронутыми, Даже к глиняным бутылям с имбирным ликером никто не притронулся, зато все пили очень много чистой воды, насыщая организм влагой, ведь вода — крайний дефицит на поле боя, второй после боеприпасов. Конечно, оставалась надежда на снабженцев с их новыми тракторами, но кто всегда надеется на тыловиков — ходит голодным.
Лишь Шейн, как обычно, сохранил прекрасный аппетит, свой любимый ликер он не пил, но щедро воздал должное мясным консервам, превосходному концентрированному повидлу и кофейному экстракту. Неведомыми путями он добыл даже помидоры и лук, и теперь аппетитно хрустел длинными сочными побегами.
— Получишь пулю в живот — пожалеешь, — укоризненно заметил Мартин.
— Я этот… как его… фаталист, вот, — ответил янки, отправляя в рот широченный ломоть хлеба щедро намазанный повидлом. — А добрый кусок еще никому не помешал, кроме таких вот тощих завистливых доходяг как ты.
— Ты не фаталист, ты дурак, — искренне высказался австралиец. — Жрать перед боем…
— Вот и не ешь, — посоветовал Шейн, сыто отдуваясь. — А я порадую желудок. Черт возьми, я так и дома не каждый день ел. Одно хорошо на этой войне — тут кормят. Хотя и не всегда… А чем тащить еду на себе, уж лучше нести ее в брюхе.
Солнце последний раз подмигнуло и скрылось за горизонтом, еще несколько минут светилась багряная полоска на границе неба и земли, затем исчезла и она.
