Все доводы Ивана Васильевича о том, что он лишь административно высланный, а не лишенный права на жизнь и на работу и не обреченный на голодную смерть, не оказали на полицмейстера никакого действия.
Дни шли, жить становилось не на что, и Бабушкин вынужден был в марта 1897 года обратиться с резким заявлением в департамент полиции, протестуя против подобного рода действий екатеринославских властей. «Здешняя полиция, — писал Иван Васильевич, — по получен»» бумаг, касающихся меня, отказала! мне в выдаче какого-либо вида на жительство… я систематически лишаюсь материальных средств к жизни, а потому мое положение делается невозможным, а смысле пропитания».
Заявление это подействовало, — недели через три из Петербурга пришло, наконец, в екатериноелавскую полицию новое отношение департамента полиции, и секретарь полицейского управления выдал Бабушкину «свидетельство на право жительства», но не паспорт. С пропиской этого свидетельства предстояло также немало хлопот и неприятностей и от квартирохозяев и от полиции, но Бабушкин все-таки получил надежду найти работу.
Еще в первые дни по приезде в Екатеринослав, расспрашивая своего хозяина комнатки и соседей- рабочих, Иван Васильевич узнал о распорядках на местных заводах.
В начале своих поисков он полагал, что поступить на завод будет легко. Однако оказалось совершенно иное. Куда бы ни обращался Бабушкин с предложением своих услуг, почти везде — и на заводах и на фабриках — его ожидал отказ.
«Средства начинали истощаться, а впереди — ничего приятного. Вставая утром часов в пять, — описывает поиски работы Иван Васильевич, — я отправлялся к какому-либо заводу и уже заставал там громадную толпу безработных людей. Иногда я держался несколько в стороне, иногда входил в самую середину этой толпы и сливался с ней. Большинство, конечно, были приехавшие из деревень, и, главным образом, орловцы. Они имели здесь земляков и надеялись при их помощи получить работу, что в большинстве случаев и удавалось: я часто видел выходивших с работы людей, которые день или два тому назад стояли со мной за воротами завода. У меня никого не было знакомых, и мои обращения к директору или мастеру с вопросом о работе постоянно кончались неудачей».
В воспоминаниях революционеров — социал-демократов, будущих большевиков, работавших в Екатеринославе в те годы (1896–1898), отражены такие же картины безработицы. Г. И. Петровский в своей книге «Детям о прошлом» говорит, что у ворот Брянского металлургического завода толпились тысячи безработных в тщетной надежде получить работу. Он сам испытал всю тяжесть безработицы, будучи в течение нескольких месяцев почти без всяких средств к существованию.
Более месяца Бабушкин, несмотря на высокую квалификацию столичного слесаря, не мог найти работу ни на одном из екатеринославских заводов. Иван Васильевич встречался с рабочими, уже получившими место на заводах, и расспрашивал их, не знают ли они о приехавших металлистах из других городов.
Однажды рано утром к Бабушкину вошел хозяин комнатки, пришедший с ночной смены, в сопровождении неизвестного рабочего. Познакомившись, гость повел Бабушкина на свою квартиру, где жили двое рабочих-петербуржцев, также административно высланных из столицы и искавших работу. Они были разных квалификаций: один из них оказался модельщиком крупного петербургского завода, другой — еще «фабричным мальчиком», хотя этому «мальчику» было больше 19 лет. Иван Васильевич с удовольствием беседовал с товарищами, вспоминая свою деятельность в подпольных кружках.
В особенности ему понравился «фабричный мальчик», которого он вскоре стал называть Матюшей (или Матюхой). Это был простой деревенский парень, окончивший лишь два класса захолустной сельской школы. Но работа на петербургской фабрике, общение с пролетариями столицы скоро сделали из него активного участника рабочих выступлений. Матюха живо заинтересовался «правильными речами», как он говорил, членов марксистских кружков, стал часто ходить на подпольные собрания. С горящими глазами рассказывал он Бабушкину о невиданной еще в Петербурге стачке ткачей 1896 года. Все эти новые сведения поднимали дух, ободряли Бабушкина, не слышавшего в период своего заключения ничего достоверного о жизни рабочих столицы.
Работы все не было. У всех заводских ворот Бабушкин встречал те же толпы безработных, видел те же трафаретные дощечки: «Рабочих не требуется».
Наконец на исходе второго месяца поисков заработка Ивану Васильевичу с большим трудом удалось упросить мастера-итальянца крупного завода взять его «на пробу».
«Сдавать пробу» были обязаны все рабочие, вновь поступавшие на завод, так как мастер должен был убедиться в качестве работы слесаря. В зависимости от полученных результатов мастер и начальник цеха определяли рабочему жалованье. Каждый поступающий на завод старался как можно лучше выдержать испытание.
Бабушкин принялся за свою пробу с большим рвением. Но как Иван Васильевич ни старался, новый напильник в его руках оказался совершенно непослушным: за долгие месяцы тюремного заключения с ладоней сошли мозоли, кожа стала чувствительной. Иван Васильевич вскоре увидел, как на его «отдохнувшей» в тюрьме руке появилась водяная мозоль, сильно мешавшая при отделке детали. Часа через два усиленного, напряженного труда Бабушкин понял, что вряд ли ему удастся сдать пробу и поступить на этот завод.
Мастер-итальянец молча прохаживался по цеху, бесстрастно покуривая сигару, и совсем, казалось, не обращал внимания на старавшегося изо всех сил новичка. Во время короткого перерыва Бабушкин перекинулся несколькими словами с соседом, обрабатывающим на станке почти такую же деталь, которая была дана для пробы Ивану Васильевичу. Они сразу поняли друг друга: сосед оказался тоже питерцем, просидевшим год в «Крестах» и, так же как и Бабушкин, высланным в Екатеринослав.
Новый знакомый хотел всячески помочь товарищу в беде, выжидая момента, когда мастер выйдет из цеха. Но итальянец все так же равнодушно прохаживался по нему, незаметно, но зорко наблюдая за Бабушкиным.
— Эх, парень, видно, бросить тебе прядется, смотри, руку вконец испортишь!.. — с сожалением вполголоса заметил сосед, когда мозоль на руке Бабушкина лопнула.
Однако Иван Васильевич, не обращая внимания на сильную боль, продолжал работать, обвязав руку носовым платком.
Стиснув зубы, стремился он, во что бы то ни стало закончить работу. С каждой минутой рука болела все сильнее, точность и тщательность отделки пробы сильно страдали оттого, что приходилось то и дело менять направление напильника. Глубоко переведя дух, Иван Васильевич попросил, было разрешения закончить пробу спустя несколько дней, когда немного подживет рука, но итальянец через переводчика ответил Бабушкину, что слабых рабочих завод не принимает и что новичок может получить деньги за проработанный день.
«Что я мог возразить против этого? — писал И. В. Бабушкин. — Конечно, ничего, и потому, чувствуя горькую обиду, получил 80 копеек (поденно было отмечено 1 р. 20 коп.) и с отчаянием ушел к себе на квартиру, совершенно упавший духом. «Каким образом, — думал я, — поступлю я теперь на другой завод? Ведь там такая же проба заставит натереть новые мозоли, и мне опять будет отказ, как слабому человеку, негодному для заводской работы». Я изыскивал способы добиться мозолей на ладони, но ничего не мог придумать. Моя рука болела недели две; затем я попробовал вертеть ладонью по палке, чтобы натереть мозоли, но это, наконец, надоело, и я бросил».
Вскоре после неудачной попытки сдать пробу и поступить на завод Бабушкин совершенно случайно встретил на платформе вокзала одного из своих хороших знакомых по Петербургу — Меркулова, рабочего, с которым Иван Васильевич не раз виделся на подпольных собраниях. Судьба обоих членов «Союза борьбы» была в значительной мере сходной: Меркулов был арестован почти одновременно с Бабушкиным, сидел в доме предварительного заключения и был выслан в Екатеринослав на такой же срок.
Конечно, Иван Васильевич обрадовался встрече с товарищем по подпольной работе, проживавшим, как выяснилось при первых же словах, в Екатеринославе уже третий месяц. Старые знакомые решили немедленно навестить третьего петербуржца-того самого металлиста, который сочувственно отнесся к Бабушкину во время сдачи им пробы. Составился маленький тесный товарищеский кружок троих столичных металлистов, имевших значительный опыт подпольной работы.
