Как опытный профессиональный революционер, Бабушкин предвидел надвигавшуюся опасность. Она была весьма реальной: действительно, начальник смоленского жандармского управления полковник Громеко в конце июля 1900 года получил секретное уведомление Екатеринославской жандармерии о розыске «бежавшего из-под гласного надзора полиции крестьянина Вологодской губернии Тотемского уезда Ивана Васильева Бабушкина». Вскоре было получено отношение екатеринославских властей с подробным описанием примет (и даже с шестью фотографическими карточками) «поднадзорного Бабушкина».
Жандармский полковник приказал своим подчинённым присматриваться ко всем рабочим, а в особенности к слесарям на строительстве трамвая, разыскивая человека «25–27 лет, роста невысокого, с открытым лицом, с зачесанными назад волосами». В качестве особых примет упоминалось о припухлости век.
Но поиски жандармов оказались на этот раз тщетными: 19 августа 1900 года Громеко вынужден был сообщить Екатеринославскому жандармскому управлению, что «поднадзорный Иван Васильев Бабушкин в Смоленске не разыскан». Предвидя арест, Бабушкин заблаговременно покинул город.
Прасковья Никитична переехала из домика на Духовной улице в другой, противоположный район города. С нетерпением, в сильной тревоге ожидала она весточки от мужа. Неделя за неделей проходила в полной неизвестности. Крохотные средства, оставленные ей перед отъездом Иваном Васильевичем, подходили к концу. Но это не смущало верную подругу профессионального революционера: Прасковья Никитична не страшилась любой работы, она уже готовилась пойти на поденщину поломойкой или прачкой. Беспокоила ее лишь полная неизвестность об участи мужа.
Наконец через месяц, в конце сентября 1900 года, Иван Васильевич разыскал Прасковью Никитичну в новом месте ее жительства. Она с радостью убедилась, что муж ее здоров и по-прежнему полон планов дальнейшей революционной борьбы. В течение этого времени Бабушкин обосновался в Полоцке, думая открыть на своей квартире маленькую столярную мастерскую. Он рассчитывал, что вместе с Прасковьей Никитичной ему удастся создать хороший передаточный пункт для литературы, которая будет поступать в его полоцкий адрес из-за границы от Ленина.
Через день Иван Васильевич со своей женой уехал в Полоцк. Как вспоминает Прасковья Никитична, они жили в Полоцке очень уединенно, стараясь ничем не обращать на себя внимания властей.
Иван Васильевич вел шифрованную переписку. Между строками о приискании работы, о семейных делах особым химическим составом вписывались цифры условным ключом. Бабушкин переписывался с товарищами, проживающими в Екатеринославе, Полтаве, Москве, в частности с А. И. и М. Т. Елизаровыми. Письма Бабушкину от его друзей поступали на имя П. Н. Рыбас.
Ранней весной 1901 года Бабушкин направился в Подмосковье. Он и Прасковья Никитична проехали через Москву, пересели на нижегородскую ветку Курской железной дороги, и через несколько часов перед ними появилось Орехово-Зуево, старинная «ситцевая вотчина» Морозовых. Здесь, поблизости от Москвы и от больших мануфактурных предприятий Покрова, Иванова, Владимира, Шуи, Серпухова, в самом сердце текстильного Подмосковья должен был, по указанию В. И. Ленина, начать работу агент и корреспондент ленинской «Искры».
Глава 9
Первый русский рабкор
Далеко вокруг Москвы раскинулись текстильные предприятия братьев Морозовых, Павлова, Гарелина и других представителей быстро растущего российского капитализма. В воспоминаниях иваново- вознесенских подпольщиков об условиях их жизни в 1890–1900 годах скупыми словами нарисованы картины поистине каторжного труда на текстильных фабриках этого района.
После такой работы, придя на квартиру, рабочий спешил скорее лечь, чтобы вскоре начать работать снова… И так — без конца… люди становились ко всему апатичными, теряли аппетит, здоровье, начинали чахнуть.
«Табельщик Алексей Савельев вкупе, а влюбе с таким же негодяем, управляющим ткацкой фабрикой Н. Дербенева, и его помощник, в деревянном здании против конторы (от входа в ворота налево) устроили нечто ужасное, чему нет названия… Почти ни одна красивая или просто смазливая, симпатичной наружности девушка не миновала этого здания, если хотела работать на фабрике…»
Как писали даже местные «Губернские ведомости», преследования женщин были «бытовым явлением» на фабриках Гандурина, Бурылиш, Александрова и на многих других текстильных предприятиях, где широко применялся женский и детский труд.
— Не покоришься — не дам работы! — заявляло молодым работницам фабричное начальство.
Вот что сообщала одна из наиболее распространенных в то время в России газет, «Русские ведомости», об условиях труда детей в Иваново-Вознесенске:
«…Сырой миткаль поступает для просушки на так называемые сушильные барабаны… Температура в помещении сушильных барабанов стоит выше 40 градусов по Р. Нам, с непривычки, положительно нет никакой возможности пять минут пробыть в такой духоте, а между тем за этим усовершенствованным европейским аппаратом, просушивающим в день тысячи кусков, с утра до вечера ежедневно проводят такие же люди, да еще кто? Мальчики. Сидят они совершенно без всего, в чем только мать родила, за этими чудовищными «барабанами» и расправляют своими детскими ручонками складки миткаля; их преждевременно впалые щеки лишены всякого признака румянца, свойственного юному возрасту, глаза без выражения, потухшие, а с бледно-матового лба ни на минуту не сходит пот. Вблизи этих (почти младенцев) работников находится ушат с водою, и они беспрестанно пьют целыми ковшами, стараясь утолить, хотя на одну минуту, вечно томящую их жажду… Я расспросил одного фабриканта — что за люди впоследствии выходят из всех этих мальчуганов, работающих при сушильных барабанах и на вешалках.
Он, немного подумав, дал мне такой ответ:
— Бог знает, куда они у нас деваются, мы уже их как-то не видим после.
— Как не видите?
— Да так, высыхают они…
Я принял это выражение за чистую метафору.
— Вы хотите сказать, что впоследствии они переменят род своих занятий или переходят на другую работу? — опять спрашиваю.
— Нет, просто высыхают, совсем высыхают! — отвечал серьезно фабрикант». Ничуть не лучше было положение ткачей в «вотчине Морозовых» — на Никольской мануфактурной фабрике близ старинных селений текстильщиков — Орехова, Зуева, Никольского.
И здесь «высыхали» в непосильном труде тысячи молодых жизней. Фабрикант-миллионер вел планомерное и все усиливающееся наступление на своих рабочих. С каждым годом пряжа выдавалась все худшего и худшего качества. Она постоянно рвалась, и мастера нещадно штрафовали ни в чем не повинных ткачей. Расценки то и дело уменьшались. В то же время количество аршин в куске выработанного миткаля увеличивалось: если в начале года в куске миткаля считали пятьдесят пять аршин и платили за выработку этого куска сорок восемь копеек, то в конце того же года в куске оказывалось шестьдесят пять — шестьдесят семь аршин, а платили лишь тридцать восемь — сорок копеек.
Администрация систематически уменьшала число подсобных, обслуживающих станки рабочих: вместо одного подмастерья на пятьдесят станков поставили одного на шестьдесят, а затем и на семьдесят станков. В результате он не успевал наладить вовремя почему-либо вышедшие из строя станки, и ткачам записывался вынужденный, хотя и не по их вине, прогул. От этого заработок сильно снижался. Иногда больше половины дня пропадало из-за простоя станка.
Бичом рабочих были и частые переделки — приспособление станков для выработки других сортов текстильного товара. Простои, связанные с этими «переходами станка», администрация ее оплачивала. А если ткач по болезни хоть один день не выходил на работу, Морозов приказывал оштрафовать его на три рабочих дня; за два прогульных дня штрафовали на шесть дней и т. д.
Главный мастер — «всемогущий царь и бог», как называли его в ткацкой мастерской, — зачастую даже не давал себе труда объяснить, за какую вину наложен непомерный штраф. Сам хозяин фабрики
