— Циркуляция шесть целых девятьсот шестьдесят три тысячных, — говорил Мак-Кружкин.
— Высоко, — сказал сержант. — Очень высоко. Должно быть, имеет место тепло от земли. Расскажи мне о падении.
— Среднее падение в полночь, и без комков. Сержант посмеялся и покачал головой.
— Без комков, в самом деле, — усмехнулся он, — завтра нам это на рычаге боком выйдет, если и вправду есть земное тепло.
Мак-Кружкин внезапно встал со стула.
— Подброшу-ка я ей пудик угля, — объявил он. Он промаршировал прямым ходом вон из дома, бормоча расчеты и не глядя, куда идет, а уставившись прямо в середину своей черной книжечки.
Я почти закончил горшочек каши и откинулся назад, чтоб посмотреть на сержанта в полную силу.
— Когда вы меня повесите? — спросил я бесстрашно, глядя в его крупное лицо. Я вновь почувствовал себя и освеженным, и сильным, и уверенным, что сбегу без труда.
— Завтра утром, если вовремя поставим виселицу и не будет дождя. Вы не поверите, каким скользким бывает от дождя помост новой виселицы. Вы можете поскользнуться и сломать себе шею на затейливые трещины, и так никогда и не узнать, что стало с вашей жизнью и как вы ее потеряли.
— Очень хорошо, — сказал я твердо. — Если через двадцать четыре часа я буду уже мертвецом, не объясните ли вы мне, что это за цифры у Мак-Кружкина в черной книжечке?
Сержант великодушно улыбнулся.
— Показания?
— Да.
— Если вы будете вполне мертвы, этому предложению нет непреодолимого препятствия, — сказал он, — но легче вам показать, чем рассказать на словах. Следуйте за мной, будьте молодчинкой.
Я последовал за ним к двери в коридоре, он распахнул ее жестом важного откровения и вежливо отступил, открыв мне полный и ничем не заслоненный вид.
— Что вы на это скажете? — спросил он.
Я заглянул в комнату, и она не произвела на меня большого впечатления. Передо мной была небольшая спальня, мрачная и не слишком чистая. Она была в страшном беспорядке и полна тяжелого запаха.
— Это комната Мак-Кружкина, — объяснил он.
— Не вижу ничего особенного, — сказал я. Сержант терпеливо улыбнулся.
— Не туда смотрите, — сказал он.
— Я посмотрел повсюду, куда только можно посмотреть, — сказал я.
Сержант прошел на середину пола и поднял подвернувшуюся под руку трость.
— Если мне нужно спрятаться, — заметил он, — я обязательно влезу на дерево. Людям не дано таланта смотреть вверх, они редко озирают возвышенные верхотуры.
Я посмотрел на потолок.
— Смотреть там особенно не на что, кроме трупной мухи, да и та, похоже, умерла
Сержант посмотрел вверх и указал тростью.
— Это не муха, — сказал он, — это хозяйственная постройка Гогарти.
Я посмотрел на него в упор со смешанным чувством, он же не обращал на меня внимания, а указывал на другие крошечные пятнышки на потолке.
— Вот, — сказал он, — дом Мартина Бандла, а вот — Тирнахина, а вон там живет замужняя сестра. А тут вот у нас дорожка от Тирнахиных до главной дороги, вдоль которой идет телеграфный кабель. — Он провел палкой вдоль едва видной извилистой трещинки, шедшей на слияние с трещиной поглубже.
— Карта! — воскликнул я возбужденно.
— А вот тут у нас участок, — добавил он. — Все ясно, как ясень.
Внимательно посмотрев на потолок, я увидел, что на него нанесены дом мистера Мэтерса и все известные мне дома и дороги, как равно и целые сети дорожек и кварталов, мне неизвестных. То была карта прихода, полная, надежная и удивительная.
Сержант посмотрел на меня и снова улыбнулся.
— Согласитесь, что это обворожительный блин, ребус великого недержания и феномен высшей редкости.
— Вы сами ее сделали?
— Ни я, ни кто другой ее не изготовляли. Она была здесь всегда, а Мак-Кружкин убежден, что она была здесь даже еще и до того. Трещины натуральные, равно как и трещинки.
Скошенным взглядом я провел по дороге, по которой мы шли, когда Гилхени нашел в кустах свой велосипед.
— Что странно, — сказал сержант, — это что Мак-Кружкин два года пролежал, глядя в потолок, прежде чем увидел, что это — карта превосходной изобретательности.
— Глупо, — сказал я неуклюжим ртом.
— И он пролежал, глядя на карту, еще пять лет, прежде чем увидел, что на ней показан путь в вечность.
— В вечность!
— Именно.
— А мы сможем оттуда вернуться? — прошептал я.
— Конечно. Там есть лифт. Но погодите, я вам покажу секрет карты.
Он снова поднял трость и указал на пометку, изображающую участок.
— Тут мы в участке на главной дороге с телеграфным кабелем, — сказал он. — Теперь напрягите все свое внутреннее воображение и скажите мне, какую левую дорогу встретишь, если пойдешь от участка вперед по главной дороге.
Это я вычислил без труда.
— Встретишь дорогу, пересекающуюся с главной дорогой у уборной Джарвиса, — сказал я, — где мы вернулись на большую дорогу после нахождения велосипеда.
— Тогда эта дорога — первый поворот по левой широте?
— Да.
— И вот она — вот.
Он указал тростью левую дорогу и постучал по уборной Джарвиса на углу.
— А теперь, — сказал он торжественно, — будьте добры, проинформируйте меня, что это?
Он провел тростью по неотчетливой трещинке, вливающейся в трещину большой дороги примерно на полпути между участком и дорогой у г-на Джарвиса.
— Как бы вы это назвали? — повторил он.
— Нет там дороги, — вскричал я возбужденно, — дорога в левую сторону у Джарвиса — первая дорога налево. Я не дурак. Нет там дороги.
— Но дорога-то там есть, — торжествующе сказал сержант, — если знать, как искать ее со знанием дела. И очень старая дорога. Пошли со мной, увидите все целиком и полностью.
— Это дорога в вечность?
— Она самая, только без столба-указателя. Хоть он и не сделал ни малейшего движения, чтобы выпустить из камеры одиночного заключения свой велосипед, тем не менее он ловко защелкнул на брюках зажимы и тяжело пошел вперед меня в середину утра. Мы маршировали вдоль по дороге вдвоем. Ни один из нас не говорил, и ни один не слушал, что мог бы сказать другой.
Ударивший в лицо пронизывающий ветер выхватил и унес мрак сомнения, страха и недоумения, стоявший на якоре у меня в мозгу, как дождевая туча на холме. Все органы чувств, освобожденные от агонии справляться с существованием сержанта, стали со сверхъестественной резвостью работать над истолкованием себе на пользу радушного дня. Мир звенел у меня в ухе, как большая мастерская. Величественные свершения механики и химии были очевидны во всех направлениях. Земля горела невидимой предприимчивостью. Деревья были активны, где стояли, и бескомпромиссно свидетельствовали
