— Это не то, что вы думаете, — ответил он.
— Ящик у вас?
Тут он обратил ко мне лицо, скривил его и положил палец на губу.
— Не так громко, — прошептал он. — Он в безопасном месте.
— Но где?
Его единственным ответом мне был палец, еще тверже прижатый к губе, и длинный шипящий звук. Этим он давал понять, что упоминание о ящике даже шепотом — самое глупое и опрометчивое изо всех возможных для меня действий.
Когда мы дошли до дому, он отправился помыться и надел один из своих нескольких воскресных синих костюмов. Вернувшись туда, где сидел я, жалкая фигура у кухонного огня, он приблизился ко мне с очень серьезным лицом, указал пальцем в окно и крикнул:
— Это случайно не ваш сверток на дороге? Потом он испустил вопль смеха, казалось
расслабивший все его тело, обративший глаза во лбу его в воду и сотрясший весь дом. Окончив, он вытер с лица слезы, вышел в лавку и издал звук, который можно издать, только быстро вытащив пробку из бутылки виски.
За последовавшие недели я спросил у него, где ящик, сто раз тысячью различных способов. Он ни разу не отвечал одинаково, но ответ был всегда один и тот же. В очень безопасном месте. Пока все не уляжется, чем меньше об этом говорить, тем лучше. Я глух и нем. Настанет срок — отыщется. По сохранности это место выше Английского банка. Грядут славные времена. Было бы жаль все испортить поспешностью или нетерпением.
Вот почему мы с Джоном Дивни стали неразлучными друзьями, и вот почему я ни разу за три года не выпустил его из виду. Я знал, что он, грабящий меня в моем собственном кабаке (грабящий даже моих посетителей) и погубивший мою ферму, достаточно бесчестен, чтобы, представься ему возможность, украсть мою долю денег Мэтерса и сбежать. Я знал, что не может быть никакой необходимости ждать, «пока все уляжется», ибо исчезновение старика было едва замечено. Говорили, что он злой человек с заскоком и что уехать, никому не сказавшись, как раз в его характере.
Если я не ошибаюсь, я уже говорил, что отношения своеобразной физической близости, установившиеся между мной и Дивни, становились все более невыносимыми. В последние месяцы я надеялся спровоцировать его на вынужденную капитуляцию, делая свое общество нестерпимо близким и неумолимым, но в то же время стал носить при себе небольшой пистолетик на случай столкновения. Одним воскресным вечером, когда мы оба сидели на кухне — оба, кстати, по одну и ту же сторону от огня, — он вынул изо рта трубку и повернулся ко мне.
— Вы знаете, — сказал он, — я думаю, все улеглось.
Я только закряхтел.
— Вы меня понимаете? — спросил он.
— А ничего другого и не было, — ответил я кратко.
— Я хорошо разбираюсь в таких делах, — сказал он, — и вы себе просто не представляете, в какие провалы попадает человек, если слишком торопится. Чем осторожнее, тем оно лучше, но все равно, я считаю, все достаточно улеглось, чтобы было уже безопасно.
— Я рад, что вы так считаете.
— Грядут славные времена Завтра я достану ящик, и мы разделим деньги прямо здесь, на этом столе.
— Мы достанем ящик, — сказал я, с чрезвычайной тщательностью выговаривая первое слово. Он посмотрел на меня долгим обиженным взглядом и печально спросил, неужели я ему не доверяю. Я ответил, что начатое вдвоем надо вдвоем и закончить.
— Ладно, — сказал он очень раздосадованно. — Жаль, что вы мне не доверяете, и это после всех трудов, которые я положил, чтобы все здесь привести в порядок, но я покажу вам, каков я человек, — я дам вам самому достать ящик. Завтра я вам скажу, где он.
Ночь я из осторожности проспал, как обычно, с ним. На следующее утро настроение у него было получше, и он с большой простотой сказал мне, что ящичек спрятан в пустом доме самого Мэтерса под досками пола комнаты справа от прихожей.
— Точно? — спросил я.
— Клянусь, — сказал он торжественно, воздев руку к небесам.
С минуту я обдумывал положение, рассматривая возможность, что это — уловка, предназначенная для того, чтобы, избавившись наконец от моего общества, самому сбежать туда, где на самом деле был припрятан ящик. Но мне показалось, что на лице у него впервые было честное выражение.
— Прошу меня извинить, если вчера я задел ваши чувства, — сказал я, — но, чтобы показать, что между нами нет неприязни, я буду рад, если вы пройдете со мной хоть часть пути. Я честно считаю, что начатое вдвоем надо вдвоем и закончить.
— Ладно, — сказал он. — Это все равно, но мне бы хотелось, чтобы вы лично достали ящик своими руками, это будет только справедливо после того, как я вам так долго не говорил, где он.
Поскольку у моего велосипеда была проколота шина, мы прошли нужное расстояние пешком. Когда до дома Мэтерса оставалось около ста метров, Дивни остановился у невысокой стены и сказал, что посидит на ней, покурит трубку и подождет меня.
— Давайте идите один и выньте ящик, принесите его обратно сюда. Грядут славные времена, сегодня к вечеру мы будем богаты. Он под расшатанной доской пола первой комнаты направо, в дальнем углу от двери.
Он торчал на стене, как на насесте, и я знал, что мне не придется выпускать его из виду. В течение всего краткого времени моего отсутствия мне достаточно будет повернуть голову, и я увижу его.
— Вернусь через десять минут, — сказал я.
— Молодец, — ответил он. — Но помни вот что. Если кого встретишь, ты не знаешь, чего ищешь, не знаешь, в чьем ты доме, ничего не знаешь.
— Не знаю даже, как меня зовут, — отвечал я.
Это было удивительное заявление с моей стороны, потому что следующий раз, когда у меня спросили, как меня звать, я не смог ответить. Я не знал.
II
Де Селби сказал много интересного на тему о домах. Он рассматривает всякий ряд домов как ряд неизбежных зол. Размягчение и вырождение человеческой породы он относит на счет ее прогрессирующего стремления в интерьеры и угасания интереса к искусству выхода на свежий воздух и пребывания там. На это, в свою очередь, он смотрит как на результат возрастающего интереса к таким занятиям, как чтение, игра в шахматы, пьянство, брак и т. п., из коих лишь немногими можно удовлетворительно заниматься на открытом воздухе. В другом месте он определяет дом как «большой гроб», «кроличью нору» и «ящик». По- видимому, основные возражения у него вызывает сковывающее воздействие крыши и четырех стен. Он приписывает несколько преувеличенную лечебную ценность — прежде всего для дыхательных путей — особым сооружениям собственной конструкции, названным им «обиталищами», чьи грубые наброски и сегодня можно увидеть на страницах «Сельского альбома». Это сооружения двух видов — «дома» без крыш и бесстенные «дома». У первых — широко раскрытые окна и двери с весьма непривлекательной надстройкой из брезентовых полотнищ, свободно намотанных на стропила и призванных служить защитой от непогоды, — причем все это вместе напоминает увязший парусник на кирпичном основании и является одним из самых непригодных мест, какие только можно себе вообразить даже для содержания скота. Второй тип «обиталища» отличается обыкновенной шиферной крышей и полным отсутствием стен, кроме одной, подлежащей возведению со стороны преобладающего направления ветра; с остальных сторон болтаются неизбежные брезентовые полотнища, свободно намотанные на валики под водостоками крыши, а все сооружение окружено миниатюрным рвом или ямой, отдаленно напоминающей полковое отхожее место. В свете современных теорий строительства и гигиены не может быть сомнений, что в этих своих идеях Де
