ферме в земле, ставшей немыслимо плодородной под действием бесподобных искусственных навозов. Нога из плоти и кости, но крепче железа, по волшебству появится на моем левом бедре. Я улучшу погоду до стандартного дня солнечного покоя с нежным дождем, ночью промывающим мир, чтобы сделать его более свежим и очаровательным для глаза. Я подарю каждому бедному работяге велосипед из золота, каждая из этих машин будет с седлом из чего-то пока еще не изобретенного, но более мягкого, чем самая мягкая из мягкостей, и я бы устроил так, чтобы теплый зефир дул в спину всякому во всяком путешествии, даже когда двое едут в противоположных направлениях по одной и той же дороге. Свинья моя станет пороситься дважды на день, и немедленно будет приезжать человек и предлагать по десять миллионов фунтов за каждого поросенка — для того лишь, чтобы ему перебил цену второй человек, прибывший и предлагающий по двадцать миллионов. Бочонки и бутылки у меня в кабаке будут всегда полны и неистощимы, сколько бы из них ни наливали. Я верну к жизни самого Де Селби, чтоб он беседовал со мной по вечерам и давал советы в моих величественных начинаниях. Каждый вторник я буду делаться невидимым…
— Вы не поверите, какое это удобство, — сказал полицейский, врываясь ко мне в мысли, — он очень удобен зимой для чистки рейтуз от слякоти.
— Почему не воспользоваться им для того, чтобы слякоть вообще не попадала вам на рейтузы? — спросил я возбужденно.
Полицейский посмотрел на меня глазами, расширенными от восхищения.
— Елки-палки, мне это совсем не пришло в голову, — сказал он. — Вы очень интеллектуальный, а я, вне всякого сомнения, не более как мумсик.
— Почему бы не использовать его, — почти кричал я, — чтобы нигде и ни в какое время вообще не было слякоти?
Он опустил глаза и выглядел очень безутешным.
— Я чемпион мира среди мумсиков, — промямлил он.
Я не мог удержаться от улыбки в его адрес не без некоторой на самом деле жалости. Было ясно, что он — не из тех, кому можно доверить содержимое черного ящика. Его придурковатые подземные изобретения были продуктом ума, вскормленного на приключенческих книжках для мальчишек, книгах, где все изощрения всегда механические и смертельные и имеют единственную цель — вызвать чью-нибудь смерть самым замысловатым образом, какой только можно вообразить. Мне повезло, что я ускользнул из его нелепых погребов живым. В то же время я вспомнил, что мне надо бы свести небольшой счетец с полицейским Мак-Кружкиным и сержантом Плаком. Не по вине этих джентльменов не был я повешен на виселице, а ведь это навеки предотвратило бы возвращение мне черного ящика Жизнь моя была спасена сидящим передо мной полицейским, скорей всего случайно, когда он решил взбодрить на рычаге аварийное показание. За это ему полагается какое-нибудь поощрение. Наверно, я ему пожалую десять миллионов, когда будет время полностью рассмотреть его дело. На вид он был скорее дурачок, чем негодяй. Но вот Мак-Кружкин и Плак — люди совсем другого сорта. Вероятно, можно будет сэкономить время и усилия, если приспособить подземную машинерию так, чтобы она обеспечила их таким количеством проблем, опасностей, тревог, трудов и неудобств, что они проклянут день, когда впервые стали мне угрожать. Каждый из шкафчиков можно настроить так, чтобы в нем были не велосипеды, виски и спички, а разлагающиеся мясные отбросы, невыносимые запахи, нестерпимая для глаза гниль с путаницей склизких блестящих гадюк, каждая из которых смертельна и полна дыхания, миллионы хворых и разложившихся чудовищ, царапающих когтями внутренние засовы духовок, чтоб открыть их и выскочить, рогатых крыс, разгуливающих вверх ногами по потолочным трубам, проводя прокаженными хвостами по головам полицейских, показания неисчислимой убойности, ежечасно поднимающиеся на…
— Но он страшно удобен для варки яиц, — опять вставил полицейский, — любишь всмятку — получаешь всмятку, а крутые тверды, как железо.
— Пожалуй, я поеду домой, — ровно сказал я, глядя на него почти свирепо.
Я встал. Он только кивнул, взял фонарь и скинул ногу со стола.
— Я считаю, что в яйце нет ничего приятного, когда оно недоварено, — заметил он, — и ничто не вызывает таких сильных изжоги и несварения. Вчера мне впервые в жизни удалось сварить яичко, как надо.
Он подвел меня к высокой узкой двери, открыл ее и пошел вперед и вниз по темной лестнице, светя фонариком перед собой и взмахивая им вежливо назад ко мне, чтобы показать мне ступеньки. Продвигались мы медленно и молча, иногда он шел боком, и самые выпирающие места его формы терлись о стенку. Дойдя до окна, он открыл его и первым вышел в кустарник, поддерживая окно в открытом положении, пока я не выбрался и не стал рядом с ним. Потом он снова пошел впереди меня со светом длинными шуршащими шагами по длинной траве и поросли, ничего не говоря, пока мы не дошли до просвета в живой изгороди и не стали вновь на твердую обочину. Затем он заговорил. Голос у него был до странности робкий, почти извиняющийся.
— Я хотел вам кое-что сказать, — сказал он, — мне почти стыдно вам это говорить, поскольку тут принципиальный вопрос, а я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали?
В темноте я ощущал на себе его взгляд, исполненный мягкого вопроса. Он меня озадачил и слегка обеспокоил. Я чувствовал, что он сделает еще какое-нибудь убийственное признание.
— В чем дело? — спросил я.
— Это касается моего маленького участочка… — пробормотал он.
— Да?
— Я стыдился своей жизни в его убогой обстановке и осмелился оклеить его обоями в тот же раз, когда заказывал крутое яйцо. Теперь он очень аккуратный, и надеюсь, вы не раздосадованы этим и не чувствуете себя потерпевшим от моей вольности.
С облегчением улыбнувшись про себя, я сказал, что он может не стесняться.
— Соблазн был острейший, — взволнованно продолжал он убеждать, — не пришлось возиться и снимать со стен объявления, так как обои наклеились за ними без лишних слов.
— Все нормально, — сказал я. — Спокойной ночи и спасибо.
— До свиданья вам, — сказал он, отдавая мне рукой честь, — и можете не сомневаться, я сыщу украденную фару, они ведь стоят один и шесть пенсов, вы же ведь не из денег сделаны, чтобы все время новые покупать.
Я смотрел, как он удаляется сквозь живую изгородь, идя назад сквозь путаницу кустов и деревьев. Скоро его фонарик был уже не более чем перемежающимся мельканием между стволами, и наконец он совсем исчез. Я был опять один на дороге. Не было слышно никакого звука, кроме томного шевеления деревьев в нежном ночном воздухе. Я облегченно вздохнул и пошел назад к калитке за своим велосипедом.
XII
Ночь достигла, по-видимому, средней точки своей интенсивности — тьма была теперь куда темней, чем раньше. Мой мозг был переполнен через край полуоформившимися идеями самого далеко идущего свойства, но я твердо подавил их и решил ограничить себя исключительно тем, чтобы найти велосипед и незамедлительно добраться домой.
Дойдя до углубления калитки, я осторожно двигался там, вытягивая руки вперед, в черноту, в поисках успокаивающего руля моей сообщницы. Сколько я ни тянулся, с каждым движением я то не находил ничего, то рука касалась гранитной шероховатости стены. Во мне возникало неприятное подозрение, что велосипед исчезла. Я стал искать с большей скоростью и тревогой и, не сомневаюсь, обследовал рукой весь полукруг калитки. Но ее тут не было. Мгновение я простоял в смятении, пытаясь вспомнить, отвязал ли я ее в прошлый раз, когда примчался сюда из дома искать ее. О том, чтобы ее кто-то украл, не могло быть и речи, так как, даже если кто-нибудь и прошел мимо в такой неподходящий час, увидеть ее в кромешной темноте было невозможно. Потом, пока я стоял, со мной опять случилось нечто удивительное. Что-то нежно скользнуло мне в правую руку. То была рукоятка руля — ее руля. Казалось, она пришла ко мне из тьмы, как
