доказывал, что она говорит правду. Она поднесла к губам чашку, успокаивающе улыбаясь мне, а я видел ее, стоящую перед жертвенником с чем-то окровавленным в руках…
— Вы беспокоитесь. Я туда не вхожу. Я только знаю людей оттуда.
— Вы бывали на их встречах?
— Этого я не могу сказать. Это другая часть моей жизни. Но вас она не касается.
— Пойдемте отсюда, — сказал я.
Думал ли я тогда, что она может дать мне материал для романа? Пожалуй, нет. Я подумал, что она напускает на себя таинственность, но все равно был поражен. Х.Х.Х, и Вирджиния Вулф, да еще “Великая иллюзия”. Что во всем этом общего?
Потом она пригласила меня к себе. Она жила недалеко от кафе. Как только мы свернули с шумной улицы в более темный переулок, она почему-то заговорила о своей жизни в Чикаго. На этот раз я ее ни о чем не спрашивал; мне показалось, что после того, как она “созналась” мне в связи с Х.Х.Х., она почувствовала себя свободнее. Стояло обычное для Беркли теплое лето, хотя вечер был довольно прохладным. Присутствие рядом со мной очаровательной женщины заставляло меня острее чувствовать окружающее, радоваться жизни больше, чем за несколько предыдущих месяцев. Я словно пробудился от спячки.
— Первый этаж, — сказала она, когда мы вошли в подъезд.
Я оглянулся на нее, идущую сзади в тусклом свете фонаря. Где-то близко залаяла собака. Мне показалось, что глаза Альмы светятся в темноте, как у кошки.
— Ну что, вы будете осторожничать, как в вашем романе, или все же войдете? — окликнула она меня.
Я непроизвольно отметил факт, что она читала мой роман, и вошел в дверь. Я не гадал, на что похожа ее квартира, но подозревал, что у нее нет ничего общего с неряшливым жилищем Хелен Кайон. Альма жила одна, как я и предполагал. В большой комнате, куда она ввела меня, все было подчинено единому вкусу, и это, пожалуй, была одна из самых роскошных жилых комнат, какие я видел. Пол покрывал толстый бухарский ковер; перед громадным камином стояли столики, которые я определил как работу Чиппендейла. Под окном стоял массивный стол с лампой под шелковым абажуром; кругом теснились низенькие кушетки и стулья эпохи Регентства. Ее родители явно были богаты.
— Вы не простая студентка, — заметил я.
— Я предпочитаю жить с этими вещами, а не хранить их в кладовой. Еще кофе?
Я кивнул. Теперь ее поведение приобрело для меня новый смысл. Можно понять, почему она так отличается от массы окружающих ее людей — она выросла в атмосфере богемной роскоши, которую большинство из них не могут даже вообразить. А так пассивна она потому, что ей никогда не приходилось самой принимать решения. Я представлял ее детство с нянями и гувернантками, частную школу в Швейцарии, прогулки на яхте. Такой образ жизни настолько не соответствовал нашему времени, что мне стало понятно, почему она показалась мне несовременной.
Когда она принесла кофе, я спросил:
— Не хотите отправиться со мной в Стилл-Вэлли на недельку?
Альма подняла брови и покачала головой. Меня снова удивила ее какая-то бесполость — или это андрогинные свойства проститутки?
— Вы интересная девушка.
Она села на кушетку рядом со мной, и я сразу забыл о ее андрогинности. Я удивлялся, как я вообще мог об этом подумать. Я знал, что буду спать с ней, и она это знала.
Утром я понял, что влюблен в нее по уши. После того, как мы проговорили часа полтора, она спросила:
— Вы же не пойдете домой, так?
— Не пойду.
— Ну что ж, тогда оставайтесь.
То, что произошло потом, не было обычным блудом, схваткой в постели. Фактически она и вовремя любви оставалась такой же пассивной. Да, она стонала от наслаждения, сперва во время минета, потом извиваясь подо мной в нижней позиции; она повисала на моей шее, обхватывала ногами мою спину; но даже в эти моменты она оставалась отчужденной. “Я люблю тебя”, — прошептала она, сжимая мои волосы, однако ее руки были такими же нежными, как ее голос. Разгадав одну ее загадку, я нашел другую внутри нее. Я имел дело с десятком женщин, которые были лучше в постели, чем Альма Моубли, но никто из них не одаривал меня такой тонкостью чувств, таким богатством оттенков. Я словно заглядывал в приоткрытую дверь и видел совсем другую жизнь, другой опыт.
Я впервые понял, почему женщины сходили с ума от Дона Жуана.
И я знал, что она преподнесла мне тщательно отредактированную версию своего прошлого. Я был уверен, что она крайне неразборчива в своих связях, и видел в этом причину и ее дружбы с Х.Х.Х, и ее внезапного отъезда из Чикаго.
Конечно, я хотел раскрыть эту дверь и разгадать все ее тайны, и всегда иметь эту красоту и тонкость рядом с собой. В суфийской легенде слон влюбился в светляка и воображал, что тот светит только для него; а когда светляк улетел, слон был уверен, что в свете его фонарика запечатлелся его, слоновий, образ.
Глава 3
Можно сказать, что любовь сразила меня наповал. Я не мог больше писать, имея перед глазами живую загадку Альмы, я не хотел разгадывать загадки выдуманных персонажей.
Неотвязно думая об Альме, я пользовался любой возможностью побыть с нею; в течение десяти дней я проводил с ней все время, кроме занятий. На моем диване громоздились нечитанные студенческие работы, а на столе — книги и статьи о Готорне. Наша сексуальная лихорадка в те дни была невообразимой. Мы занимались любовью в аудиториях, в незапертом офисе, где, кроме меня, работали другие преподаватели; однажды я вошел за ней в женский туалет и овладел ею сзади, когда она наклонилась над раковиной. Одна студентка на семинаре спросила, как я могу определить мужчину. “Как существо сексуальное и несовершенное”, — не задумываясь, брякнул я.
Я сказал, что проводил с ней почти все время. Исключением были два вечера, когда она говорила, что уезжает к тете в Сан-Франциско. Она назвала ее имя — Флоренс де Пейсер, — но я все равно терзался сомнениями. Однако возвращалась она такая же, как и уезжала, — я не видел никаких следов встречи с другим любовником.
Или с Х.Х.Х., чего я боялся еще больше. Она окружила миссис де Пейсер таким множеством деталей, вроде йоркширского терьера Чуки и служанки по имени Росита, что мои подозрения улеглись. Нельзя вернуться со встречи с зомби из Х.Х.Х, и рассказывать про терьера Чуки.
На самом деле меня, скорее, беспокоили не гипотетические соперники, а одна фраза, сказанная ею в первый вечер. “Ты принят”, — сказала она. Я сперва подумал, что она имеет в виду наше окружение — китайские вазы, картину Писсарро и бухарский ковер.
— Тогда и ты принята, — ответил я.
— Может, и я, но не только, — и она прижала палец к моим губам.
Через день или два я забыл об этих словах.
Конечно, я забросил и большую часть работы. Я влюбился, как никогда прежде; похоже было, что я всю жизнь бегал от любви, отделываясь шуточками, и только Альма поставила меня с ней лицом к лицу. Все мои подозрения по ее поводу сгорали в пламени чувств. Если в ней и было того, что я не знал, мне не было до этого никакого дела.
Я уверен, что она первой заговорила о браке. Это были фразы типа: “Когда мы поженимся, мы будем много ездить” или “Какой дом ты хочешь, когда мы поженимся?” Мы не задерживались на этой теме — я был слишком счастлив.
— Да, ты действительно принят, — снова сказала она как-то.
