помалу погас. Комната потонула во мраке. Софи повернулась на другой бок. Бамбук затрещал.
— Давно я не спала на бамбуковой постели, — сказала она. — Это напоминает мне детство… Давно я не спала рядом с соплеменником, в одной хижине, — продолжала она.
Софи зевнула.
— Можно подумать, что ты лишился языка… Тебе не хочется разговаривать?
— Язык у меня устал…
— Какой ты странный… Право, я никогда не встречала такого мужчину! Ночуешь в одной хижине с женщиной… и говоришь, что у тебя язык устал! Если рассказать об этом, никто не поверит. Всякий скажет: «Верно, куп-куп[13] у него недостаточно острый, он и предпочел не вынимать его из ножен».
— Может быть, — ответил я, развеселившись.
— А если сказать, что ты сознался в этом, никто мне все равно не поверит… Знаешь, что дружок сказал мне на веранде?.. Ты спишь? — спросила она.
— Нет, слушаю, — ответил я.
— Дружок стал называть меня всякими вкусными именами. Он всегда так делает, когда ему хочется меня поцеловать или когда он стонет, наваливаясь на меня… Он говорит тогда «моя булочка», «моя козочка», «моя курочка»… Он сказал, что взял меня с собой, так как очень меня любит. Он не хотел оставлять меня одну в Дангане, чтобы я не скучала. Белый очень хитер. На самом деле он не хотел оставлять меня одну из-за старика Жанопулоса. Этот старый белый — ведь он годится мне в дедушки — предложил мне бросить инженера, потому что у того мало денег. Но мой дружок лучше этой старой жабы. Дружок сказал мне, что боится коменданта, своего начальника, и не посмел признаться, что я его подружка. Вот почему он сказал, что я его кухарка-бой. Но мне плевать на все это. Неприятно только, что он сказал коменданту, будто я кухарка. Не понимаю, откуда он взял это. Скажи, Жозеф, разве я похожа на кухарку?
— Я не белый, не мне судить об этом, — заметил я.
— Право, ты не такой, как другие… А что тебе сказал мой дружок там, на веранде?
— Ничего… особенного. Велел мне оберегать тебя…
— Ох, уж эти мне белые! — воскликнула она. — Собака у них может подохнуть от голода рядом с хозяйским мясом! Козла закапывают не до рогов, его закапывают целиком…
Голос Софи все отдалялся. Мне показалось на мгновение, что я слышу его во сне. Я уснул.
Когда первая коза потерлась о стену нашей хижины, я уже не спал. Свет пробивался сквозь крышу из рафии. С улицы доносился громкий топот козлов, преследовавших самок. Вдали раздался звон колокола или, точнее, звон куска рельса. Софи, повернувшись к стене, еще спала. Я встал и разбудил ее тумаками. Прежде чем окончательно проснуться, она несколько раз выругалась. Затем жалостно улыбнулась и пожелала мне доброго утра. Она стыдливо одернула набедренную повязку, прикрывавшую восхитительные ляжки.
Я отворил дверь. Козий запах проник в хижину вместе с утренней свежестью. Софи нагнала меня на веранде.
— Они, верно, спят, — сказала она. — Они здорово устали вчера вечером…
Мы дошли по улице до хижины белых. Оттуда доносился двухголосый храп. Один, высокий и редкий, напоминал кваканье лягушки.
— Это мой дружок, — сказала Софи.
Другой, хриплый, низкий, походил на стон.
— А это комендант — его храп мне незнаком, — добавила Софи.
Комендант велел разбудить его пораньше. Я несколько раз постучал в дверь.
— Кто там? — спросил инженер.
— Господин комендант приказал разбудить его, — ответил я.
— Хорошо, — пробурчал инженер.
Мы услышали резкий щелк ременной пряжки. Шаги приблизились к двери. Инженер открыл ее. От него пахло сырым мясом с какой-то непонятной примесью. Этот запах каждое утро встречал меня в резиденции. Белый протер глаза и пригладил волосы, спутанные, как лианы в лесу. Он зевнул. Во рту у него блеснуло золото. Он засунул руки в карманы и попеременно оглядел нас. Покраснел до корней волос. Румянец до странности не вязался с его обычной болезненной бледностью. Устремив на меня взор, он, казалось, позабыл обо всем на свете. Его тонкие губы судорожно передернулись. Получилась неподражаемая гримаса, которая рассмешила бы даже вдову на похоронах ее второго мужа.
— Господи, точь-в-точь похож на обезьяну! — сказала Софи, прыснув.
— Заткнись! — взревел инженер и топнул ногой.
Смех замер на губах у Софи. Я почувствовал, что по спине у меня пробежали мурашки.
— Кто там? — спросил комендант.
— Бои… — презрительно бросил инженер.
Он дважды повернулся на носках. Из красного его лицо стало зеленоватым, затем к нему вернулась обычная бледность.
— Сегодня утром мы возвращаемся в Данган, — сказал инженер елейным голосом. — Меня всю ночь лихорадило, — добавил он насмешливо.
— Укладывай вещи, Жозеф… Мы уезжаем! — крикнул комендант из глубины хижины.
Новость столь неожиданная, что похожа на шутку! Жена коменданта приезжает завтра в Яунду. Когда комендант развернул голубую бумажку, он сильно покраснел. Он прислонился к стене, словно его стукнули кулаком. Заговорил сам с собой, стал нести какую-то околесицу. Из-за привычки белых постоянно краснеть никогда толком не знаешь, довольны они или нет. Повар, стражник и я были в недоумении.
Комендант позвал нас, чтобы сообщить поразительную новость. Мы обрадовались за него и не скрыли своей радости. Он очень удивился нашей бурной веселости, так как мы даже зааплодировали, потом усмехнулся и взглядом остановил нас.
Он приказал стражнику вызвать несколько заключенных, чтобы те вымыли пол в резиденции. Нам он велел все привести в порядок. Он написал записку доктору, начальнику тюрьмы и Птичьей Глотке. Затем уехал в Яунду.
Понимаю теперь, почему комендант вел себя без госпожи не так, как остальные белые… ведь все они посылают боя разыскать им «подружку» в туземном квартале. Интересно знать, какая у коменданта жена. Такая ли она коренастая, взбалмошная и добросердечная, как и он сам? Мне хотелось бы, чтобы она была красива, красивее всех женщин, которые бывают в Европейском клубе. Жена короля всегда красивее всех женщин в королевстве…
Наконец она приехала. Боже мой, как она прекрасна, как обходительна! Я первый увидел ее. Я кончал подметать веранду, когда послышался шум подъезжающей машины. Я ничего не сказал повару. Я бросился со всех ног к дремавшему часовому. Смешно было видеть, как он встрепенулся и взял на караул без всякой на то надобности.
Хозяин вышел из машины. Я мигом отворил дверцу госпоже. Она улыбнулась мне. Я залюбовался ее зубами, такими же белыми — это очень редко у европейцев, — как зубы наших девушек. Сильная рука коменданта обвила ее муравьиную талию. Он сказал жене: «Это Тунди-Жозеф — наш бой». Она протянула мне руку. Ее маленькие, нежные, трепетные пальчики потонули, словно драгоценность, в моей огромной ладони. Госпожа вспыхнула. Комендант покраснел в свою очередь. Я выгрузил чемоданы.
У моего счастья нет дня, у моего счастья нет ночи. Я не сознавал его, оно само открылось моему существу. Я буду петь о нем на флейте, буду петь на берегу ручья, но слова бессильны передать его. Я пожал руку моей королевы. Я почувствовал, что живу. Отныне рука моя священна, она не коснется нечистых частей моего тела. Рука принадлежит моей королеве с волосами цвета черного дерева, с глазами антилопы, с кожей розовой и белой, как слоновая кость. Дрожь пробежала по моему телу от прикосновения к ее маленькой нежной ручке, которая вздрогнула, словно цветок, колеблемый ветром. От этого прикосновения
