рысь, и забирать ее добычу. А при удобном случае убьет и съест саму преследуемую. Собаки могут брать кабана-секача, медведя, даже тигра, но перед росомахой, перед ее зловонной жидкостью они пасуют.
Росомаха уже ближе чем в сотне метров. Я уже вижу светлый круг на ее спине, могу разглядеть короткие лапы и тупую медвежью морду с маленькими круглыми ушками.
Откуда взялся этот куст на берегу Тайного? Росомаха скрывается за ним. Я вижу только заднюю ее ногу и хвост.
Проходит минут десять. Я уже начал приподниматься, и вдруг она вынырнула из-за прикрытия и устремилась к деревьям. Не помню, как и прицелился, как стрельнул картечью. Росомаха падает, щелкает второй выстрел, и она, словно подхлестнутая, взвивается и исчезает за деревьями. Патроны зажаты в кулаке. На бегу перезаряжаю ружье и мчусь наперерез. Но не успеваю.
След тянется в сторону гряды. На снегу кровь. Росомаха скачет на трех лапах. Знаю ее выносливость, но мчусь по следу. Добежав до гряды, росомаха повернула в ту сторону, где Тайный пробивается через каньон. Скорее бы подошел Лёня. Впереди гремит выстрел, раздается Бумкин лай. Все отлично. Лёня подоспел вовремя, так что все идет по плану.
Росомаха продолжает уходить вдоль ручья. Перед нами крутая сопка, острые скалы. Огибаем обрывистый выступ и видим росомаху. Она тоже заметила нас, прыгая на трех лапах, метнулась к сопке и стала продираться наверх. Надо не пустить зверя к верховьям Тайного. Рядом неплохой подъем, и можно выйти росомахе наперерез. Посылаю туда Лёню. А сам взбираюсь на сопку по следу. Далее след заворачивает и тянется поперек сопки. Пробежав с полкилометра, останавливаюсь и пишу на снегу: «Лёня, иди в землянку!»
Росомаха движется медленнее, пробовала залечь, но, услышав меня, поднимается. Гонка продолжается уже часа полтора. Впереди спуск, густая тайга и какой-то ручеек. Росомаха поворачивает на север и движется параллельно ручью. Небольшой поворот, теряю ее из виду. Может, снова заляжет? Нет, вон она, в сотне метров. Простым зарядом не достать. Приседаю, достаю из нагрудного кармана два малокалиберных патрончика, разряжаю их и, ссыпав порох в одну гильзу, вставляю пулю на место.
Целюсь долго и тщательно. Выстрел звучит непривычно хлестко. Росомаха метнулась и исчезла. Пробую перезарядить ружье, но ничего не получается. Двойная доза пороха разорвала патрончик, и половинка гильзы осталась в стволе. Смотрю, на месте ли патрон с картечью, и новая неприятность. Что-то заело, и ружье не запирается. Росомаха вот она, внизу, крутится на месте, щелкает белыми клыками, брызжет желтой пеной. Ложусь на живот и, притормаживая руками, качусь к ней. По дороге валенок зацепился за крепкий корешок, меня развернуло вниз головой. Падаю, тут же отскакиваю от росомахи. Но она уже затихла. Привожу ружье в порядок, взваливаю на себя трофей и отправляюсь домой.
Стемнело, когда я вышел на огромную наледь. Бросаю росомаху на лед и тяну за хвост. Наледь кончается, и снова тайга, тайга, тайга. Чтобы не потерять направление, намечаю впереди яркую голубую звездочку. Раза четыре присаживался отдыхать, но холод дает себя знать, приходится подниматься.
Впереди что-то затемнело. Кажется, избушка? Но почему не светится окно? Становится немного не по себе. Бегу. Открываю дверь. Пусто, холодно, темно. Стреляю три раза вверх, слушаю. Может, Лёня проскочил землянку и ушел к базе? Бегу к ручью, осматриваю оба берега до самых скал. Никаких следов, кроме лосиных. Снова стреляю, кричу и бегом в избушку. Дрова, щепки, спички — все на месте. Разжигаю печку, ставлю кастрюлю со снегом, беру топор и снова к ручью. Рублю тонкие лесины и перегораживаю оба берега Тайного. Из жердей и веток выкладываю две огромные стрелы и пишу одно слово: «землянка».
Возвращаюсь в избушку. Съедаю кусочек сала, выпиваю с литр чая. Теперь мне нужен фонарик. Беру пустую консервную банку, прорезаю в ней щель, вставляю свечу, приделываю к банке проволочную дужку. Осталось забить печку сырыми дровами, на край ее пристроить кастрюлю со снегом. Набираю в карман коротких свечей, беру еще один коробок спичек, поплотнее закрываю дверь. Пламя свечи пляшет, полоска света мечется по заснеженной тайге, выхватывая то закутанную инеем лиственничку, то куст шиповника. Иду быстро. Время от времени останавливаюсь и кричу:
— Лёня-а-а! А-го-го-о!
Куда же он мог подеваться? Сорвался со скалы? Подвернул ногу и сидит где-нибудь у костра? Стараюсь утешить себя, но на душе тревожно. Недавно вдоль Тайного прошло стадо оленей. Измолотили весь берег так, что Лёнин след можно прозевать.
В полночь я был уже у березовой рощи, а через полчаса у той скалы, где мы разошлись с Лёней. Зажигаю третью свечу. Подниматься здесь нетрудно. Даже сейчас я забрался наверх минут за десять. Лёнин след пересекся с моим и росомашьим. Лёня даже не остановился, зашагал вдоль сопки параллельно Тайному, примерно в полукилометре от него.
Я уже потерял счет времени и расстоянию. Иду и иду. Кончится свеча, зажигаю другую. Вот на небольшом болоте след Лёни стал кружить. Неожиданно впереди открылась какая-то темная поляна. Наледь! Та самая, которую я пересек вечером. Только я шел поперек, а Лёня вдоль. Вот почему я не увидел его след: брат ушел на базу. Становится очень обидно и сразу же накатывает страшная усталость. Еле бреду к землянке.
Добрался часам к пяти. Открываю дверь. В лицо пахнуло духом хорошо натопленного жилья. Никак не могу найти спички. Закрывая дверь, сильно тяну за веревку, заменявшую дверную ручку. Веревка обрывается. Падая, хватаюсь за раскаленную печку. Кричу от боли, а оторваться нет сил.
Спал я до восьми. Поднявшись, напился чаю, сделал из мешка рюкзак, положил туда росомаху и ушел на базу. Лёню я нашел валявшимся в постели. В избушке тепло, светло, пахнет хлебом, тихо играет музыка.
Сейчас ругаться с Лёней — пустое. Но и делать вид, что ничего не случилось, тоже не могу.
Раздеваюсь, лезу на нары, молча листаю «Охоту». Какое-то время в избушке звучит только радио. Лежавшая у печи Бумка неожиданно заволновалась. Лёня слез с нар и вытолкал собаку на улицу. Бумка стала скулить и царапать дверь. Лёня впустил Бумку. Та бросилась к мешку и залаяла.
— Слушай, это ты мешок принес? Что молчишь? — он наклоняется над мешком, ощупывает его и торопливо развязывает. — Роска! — орет брат, бросается ко мне и начинает тискать. — Во даешь! Убить самую настоящую росомаху и ни гу-гу.
Он оставляет меня в покое, вытаскивает из мешка росомаху, хватает ружье, выскакивает за дверь и принимается палить в небо.
Натешившись, брат вернулся и что-то толковал насчет нового способа установки капканов, но я отвернулся к стенке и уснул.
Уже под вечер я сходил к ручью, насторожил капканы и давилки. Лёня пришел домой часов в десять. Он зарядил путик до самой землянки, видел четырех оленей и двух глухарей. Росомашьих следов нигде нет!
Завтра отправляемся к нашей избушке в низовьях Лакланды. Та речушка, оказывается, вовсе не безымянная, у нее красивое, хотя и не совсем понятное имя — Витра.
25 октября
Впервые в этом году мы стали на лыжи. У Лёни они подбиты нерпичьей шкурой, у меня собачьей. Его — легче в ходу, зато мои меньше шумят.
Какое-то время движемся вдоль Лакланды. Река притихла, но станет еще не скоро. Тайный намного бойчее, а почти весь подо льдом.
У меня с собой резиновые сапоги. Переобуваюсь, перетаскиваю лыжи, рюкзаки, Бумку, а затем и Лёню. Разделяемся. Лёня идет ближе к Лакланде, я отклоняюсь к болоту. Тайга здесь намного беднее, но следов много. Есть соболь, горностай, дня три тому назад у куста стланика наделала копанок белка. Поперек болота чуть приметная возвышенность, которую и можно заметить только по гривке растущих на ней деревьев. Вдоль возвышенности проходит небольшое озерцо. В этом месте постоянный переход зверей. Горностаи и лисы идут низинкой, соболи и белки бугорком.
Неожиданно от Лакланды доносится ружейный выстрел, затем щелчок малокалиберки. Я остановился, прислушиваюсь. Снова выстрел из эмкашки, другой. Спешу к Лёне. Он стоит под лиственницей и глядит
